Русская душа
Мотив «загадочной русской души», с трудом постигаемой иностранцами, возник во Франции в конце 19-го века после открытия русского «психологического» романа и признания его растущей популярности в Европе. После пугающих стереотипов дикого казака с нагайкой в Париже, карикатурного изображения оскаленного медведя, нависающегося с Востока над Европой или русского царя в качестве жандарма на троне, читающей публике в Европе предстал новый герой - мягкий, чувствительный или, напротив, витальный, мятущийся между разными безднами человек, не способный к решительному действию и однозначному выбору. Такая ситуация «открытия» еще не раз повторится и в дальнейшем - в двадцатые и пятидесятые годы 20-го века. Напомню лишь о книге К.Меннерта «Советский человек», поразившей в конце 1950-х-начале 1960-х годов западных немцев тем, что оказывается «русские», в сущности, такие же люди как «мы»: не едят детей, любят, мучаются, надеются, живут и, кажется, мало думают о победе коммунизма во всем мире.
Но тогдашний первый шок от знакомства с «русской душой» был самым сильным и продолжительным. Присущая этому типу романа бесформенность характеров, отражающих переходность пореформенного времени, эрозию жесткого сословного порядка, неопределенность этики, дефициты субъективного самоопределения, переживательность, подростковая незрелость и безответственность, смещение действия к бесконечным разговорам и т.п. составляла сильный контраст с привычным типом буржуа или городского патриция, вроде Будденброков, давным-давно прошедшего суровую школу протестантского аскетизма и методического самоконтроля, воспитания деловой честности, правовой дисциплины, готовности к учету интересов другого человека как само собой разумеющихся условий общественного порядка. Едва ли кто тогда принимал во внимание, что мягкость, эмоциональность, метафизичность и особая человеческая теплота отношений, поразившая европейцев и оказавшаяся столь притягательной для их творческой среды (вспомним хотя бы отношение Рильке к России), суть следствия архаической примитивности социальных отношений и неразвитости общества, зависимости его от произвола никому не подотчетной власти. Такой герой воспроизводит состояние людей, для которых закрыты сферы политического участия, публичной жизни, гражданского общества и любые формы самовыражения, кроме демонстрации чувства верноподаничества. (Нечто похожее было характерно и для «немецкой души», над «гордым полетом в небесах» которой в свое время довольно зло иронизировал Гейне).
Как и во многих других случаях культурного заимствования, этот миф о русской душе был воспринят и в самой России, где он стал одной из составляющих структуры национальной идентичности, поддержанием которой особо озабочена была интеллигенция, испытывающая все комплексы национальной неполноценности, характерные для элит в странах запаздывающей модернизации. Признание Западом особых качеств «русских» стало условием завершения и закрепления основ идеологии русской культуры. Русская национальная культура, начавшая формироваться в своем противостоянии Западу после войны с Наполеоном, окончательно определилась лишь с признанием ее достижений к началу ХХ века. Только после этого оказались возможными и другие оценки, в том числе и негативные интерпретации, отдельных элементов русской идентичности (вспомним бердяевское рассуждение о «бабьем начале» в русской душе). В дальнейшем миф о русской душе мог дополняться многими другими тематическими мотивами, но главное оставалось неизменным, а именно: представления о мягкости, женственности природы русского человека, его чувствительности, страдательности и пассивности, противопоставляемые волевой жесткости («холодному рационализму» и «формализму»), целеустремленности и ответственности западного человека. От этих приятных или утешительных рассуждений не осталось ничего после того, как революционная солдатня, предводительствуемая большевиками, смела старый порядок и установила свой, не знающий сомнения и жалости, рефлексии и сочувствия.
Победители выдвинули свой образец «нового человека», не просто лишенного культуры, но стремившегося без всякой жалости сломать и уничтожить «отжившие формы старого мира». Если для русской эмиграции то было воплощением «грядущего Хама» (в мужском роде, отметим), о котором пророчествовал Мережковский, то для строителей коммунизма такой человек был прообразом будущего общества и «сознательных» отношений в нем.
Целая галерея образов «настоящего человека» и советского патриота - от Павла Корчагина до Коммуниста, сыгранный Евгением Урбанским в одноименном фильме, или однорукого председателя колхоза, изображенного Михаилом Ульяновым, заставили не просто забыть о метаниях русской души, но и воспринимать их как проявления глубоко чуждой человеческой природы. Советская эпоха (вплоть до начала своего разложения, умирания коммунистической веры) не нуждалась в «русской душе», вновь идеологема всплыла лишь в эпоху брежневского застоя, вместе с реанимацией русского национализма, интересом ко всему экзотическому, включая тогдашнюю моду на традиционализм, поисками крайних оснований, компенсировавшими чувства полнейшей безнадежности и национальной ущербности.
Для социолога идеологема особой русской души - не предмет спора (есть ли такая сущность, верно ли ее описывают, не упускают ли размышляющие о сем предмете что-то важное), а объект исследования и изучения того, кто принимает ее, какую функцию она играет, в каких группах она особенно значима и т.п. «Русская душа» - это образец интерпретации целого ряда явлений, структуры коллективной идентичности, своего рода зеркало для ищущих шаблонов самоопределения. Поэтому здесь даны только «положительные значения» коллективной сущности: мы - простые и открытые, мы добрые и гостеприимные, мы терпеливые и непрактичные, миролюбивые и всегда готовые придти на помощь, русская душа - широка и щедра, ее нельзя втиснуть в жесткие рамки логических определений и т.п. Оборотная сторона этих определений - вытеснение из сознания возможности любых негативных оценок «себя».
Примечательное свойство таких конструкций состоит в том, чтобы негативным характеристикам коллективности придать позитивный смысл, перевернуть знак отношения к тем или иным качествам «самих себя» - явно сознаваемую ущербность (бедность, агрессию, грубость жизни и взаимных отношений) превратить в позитивную ценность: «мы бедные», «плохо живем», страдаем от произвола власти, зато мы - совсем особые, духовные; материальные ценности (достаток, удобства) нам противны; мы чужды узости западного формализма и погони за наживой; больше всего мы ценим теплоту взаимности, человеческую близость, взаимопонимание, красоту веры и т.п. При доминировании такого взгляда на русскую душу, только специальный социологический анализ в состоянии показать, что «простота» - это выражение примитивности структуры общества и социальной личности, доминирования вертикали власти, ручного (репрессивного) характера управления людьми; что «открытость» (или «отзывчивость» по Достоевскому) - это постоянная зависимость от Запада, копирование его достижений, при явном неуважении того труда и толщи культурного слоя, на котором только и могут возникать чудеса науки и техники, что это другое выражение имперскости массового сознания («мы ценим вас всех, если вы нас уважаете», то есть готовы подчиняться нам) и т.п., это подавление внутри своей страны любого своеобразия, самодостаточности, культурного и гражданского разнообразия, оборачивающиеся застоем и маниловской мечтательностью. Можно сколько угодно предаваться этим упоительным занятиям и не брать в голову те факты, о которых говорят экономисты, социологи, врачи и прочие специалисты, имеющие дело с грязной эмпирией: уровень агрессии в стране зашкаливает, по числу самоубийств, преступлений, убийств (большинство из которых совершается близкими друг другу людьми), алкоголизму и т.п. - мы не знаем равных среди развитых стран. Сегодня около 75 процентов населения крещены и считают себя «православными», но верят в бога (в бессмертие души, в жизнь после смерти и т.п.) - менее 40 процентов; воцерковлены, то есть постоянно участвуют в жизни прихода - 2-3 процента. Наше общество, как говорят, социологи, - аномичное общество, отличающееся высоким уровнем аутоагрессии, социальной дезорганизации и патологии.
Конструкция «русской души» - это то самое зеркальце, которое всегда говорит вопрошающему его одно и то же: кто на свете всех прекрасней, всех белее, всех румяней и т.п. Ничего уникального в этом нет, многие другие страны в свое время проходили эти же фазы так называемого «подросткового сознания», играя с образом собственной души, непохожей на других: «Молодая Германия», «Молодая Польша», «Молодая Испания». Удивляться следует лишь тому, что в России это состояние слишком затянулось, вызывая определенные опасения и насмешки. Так, еще в семидесятых я слышал стебовую пародию: «В сумерках, прыгая с ветки на ветку, я часто думаю: до чего ты загадочна, о русская душа...»
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
