Юлдуз

Обсерваторию в столице Узбекистана сооружали русские ученые в спокойные дореволюционные времена. Для ее строительства выбрали горку на окраине города и разбили парк, без спешки планируя его будущий рост. Проложили довольно обширный канал, который питал сеть арыков, вившихся среди минаретоподобных башенок с телескопами, вдоль укромных парковых дорожек и полян с синими колокольчиками. Наши дворовые мальчишки ходили туда в клуб юных астрономов — смотреть на звезды.

К моменту моего знакомства со звездочкой по имени Юлдуз обсерватория, или «обсерка», как именовала ее детвора, стала уютным, немного диким парком с лужайками фиалок в марте и тенистой прохладой в летнюю жару. Кроме того, этот некогда окраинный район стал теперь  почти центром города: если сесть на раскаленный летний трамвай, можно было легко доехать и на Алайский базар, и в сторону площади Ленина, или вообще (уйдя предварительно с солнечной — жаркой, как пекло стороны улицы) пешком прогуляться до роскошного Ташкентского метро.

Мы с подругой Кристиной часто гуляли здесь под сенью дубов и платанов.  Как замечательно было играть в бадминтон до самых сумерек, пока, осененный ветками, не загорится в парковой аллее кованый старинный фонарь с мутным стеклом! Чтобы потом, испытывая в теле приятную усталость и жажду от жары и подвижных игр, зайти за  наш дом, туда,  где рачительные соседи насадили палисадников, и напиться в свое удовольствие  холодной проточной воды из шлангов, орошающих спекшуюся за день серую плодородную ташкентскую глину, —  и разойтись в полном удовлетворении по домам.

Обыкновенно перед нашими праздными очами возникала легкая фигурка в детских стоптанных босоножках  с отрезанными задниками. Двигалась она из махалли к нашему дому в сопровождении полудюжины разновозрастных чумазых малышей, которые приходились ей родными сестрами и братьями. На руках Юлдуз — а это была она — всегда сидел, как бай, самый младший член этого большого  узбекского семейства. Тот, кто недавно занимал его позицию, а теперь вынужденно уступил свое место, недовольно плелся сзади, хватаясь за Юлин подол. В такой компании,  вмиг срываясь с места, чтобы оттащить очередного шалуна от арыка или собаки, Юлдуз передвигалась по всему двору, ходила в обсерваторию, иногда даже каталась на Кристинином велосипеде — посадив самого маленького в песочницу. Это на ее языке называлось «выйти погулять».

Надо сказать, что мы с Кристиной — единственные дети у родителей — совершенно не проникались Юлиным положением. Ее робость, жалкий вид, невозможность спокойно пообщаться или побегать отвращали многих детей: Юлдуз сторонились. Этому способствовало и то, что она одна приходила в наш относительно русский двор из махалли — среднеазиатского частного сектора, который на деле представлял собой  дружную общину, управляемую аксакалами, поименованными во времена СССР  «махаллинским советом».

Но Юлдуз ни на кого не обижалась. Эта пятнадцатилетняя девочка, похожая на Буратино, худенькая, со сморщенным личиком, на котором с детства легли морщины, была всегда готова к улыбке. Вечно шмыгая носом, в хлопчатобумажном платьице, с тонкими  ручками  и ножками в традиционных нижних штанишках — «иштон», она постоянно находилась в движении. Как только она  понимала, что становится обузой в одной из дворовых компаний, она хватала младенца и, сопровождаемая своей  босоногой, сопливой ребятней,  бежала в другую группу детей, пока ее не прогоняли и там. Она быстро говорила по-русски гортанным, с хрипотцой голосом и очень любила танцевать. Когда в нашем дворике гуляли шумные узбекские свадьбы с крикливыми «карнаями» и «сурнаями» — духовыми инструментами, и веселой дойрой — национальным бубном, она прибегала в новеньком платье из хан-атласа и плясала до полного самозабвения, собирая вокруг себя неизменный круг хлопающих в ладоши гостей.

Запомнились большие, навыкате,  маслины ее глаз, крупный некрасивый нос, тонкий широкий рот, неправильный овал лица, обтянутый пергаментной кожей. Единственным украшением Юли была чудесная коса. Вьющиеся шелковистые волосы до колен, которые  отращивались ею, наверное, с самого младенчества, — были предметом зависти многих местных девочек. Она закидывала косу за спину, и оказывалось, что худенькая ее шейка с выступающими позвонками чуть ли не вдвое тоньше блестящих пышных волос!

Раз в год в Средней Азии варят «сумаляк» — это густая сладкая помадка из муки, грецких орехов, меда и трав. Наш двор и махалля скидывались и организовывали чайхану с временным навесом. В огромном котле над костром булькало и переливалось на солнце светло-коричневое с золотистым отливом варево. Происходило это в праздник Навруз — 21 марта. Конечно, европейская часть улицы в этом  веселье почти не участвовала, разве только подбегут любопытные дети заглянуть в котел и втянуть ноздрями ароматный дух, да их родители, привлеченные задорными песнями и танцами, поглазеют из окон... Но, к слову, наша семья редко  оставалась без сумаляка: добрые узбекские интеллигенты Хусейн-ака и Мамлакат-апа, жившие этажом выше,  всегда приносили  большую косу дымящегося вара нам, своим русским соседям.

Было среди узбекских девушек такое поверье: кому достанется камень со дна сумалячного котла — а туда всегда клали «антипригарные» круглые гальки — та вскоре выйдет замуж, и вообще можно загадывать любое желание — и оно обязательно исполнится.

Юлдуз с самой ночи вертелась около котлов и помогала всеми силами — носила в костер вишневые полешки, становилась в очередь непрерывно помешивать варево, выполняла иные мелкие поручения. Думаю, что делала она это не вполне бескорыстно: надежда  заполучить гальку со дна теплилась в этот день в душе каждой девушки. Причем последние часы приготовления  новогоднего блюда давались Юлдуз особенно нелегко: она снова  выполняла свою обычную роль няньки и постоянно оттаскивала от огня детвору, стараясь при этом не уронить самого младшего братика. И вот — к середине дня  заветный кругляш оказался в ее сухой ладошке.

Мы с Кристиной видели, как она, торжествующая, прижав к груди кулачок, со всех ног бежала в обсерваторию, а вся ее команда, сверкая босыми пятками, неслась  вслед за ней. Видимо, нашей Юлечке было жизненно необходимо побыть одной, чтобы загадать желание, и в тишине ореховой рощи вполне осознать и прочувствовать свое счастье.

Это сейчас я могу так ласково говорить об этой девочке. Раньше ее жизнь почти ничего, кроме удивления и отчуждения, не вызывала. Мы считали себя «белыми людьми», не желая учить узбекский язык и чураясь дружбы с местными детьми. Справедливости ради должна сказать, что отношение это в нашем дворовом коллективе было вполне взаимным. Редкий мальчишка не бросал в русскую девушку камнем, а от повзрослевших мальчиков можно было услышать уже и оскорбление. К Юлдуз я испытывала, тем не менее, симпатию — правда, смешанную с жалостью. Такое некрасивое, постоянно обвешанное сестрами и братьями, несчастное, на мой избалованный вкус, существо, — она не могла претендовать на дружбу или внимание. Из вежливости (так я была воспитана) я разговаривала с ней, интересуясь ее жизнью. Но сама не знала, что рассказать ей про себя — поэтому только и говорила в ответ на вопросы о нашем житье-бытье, что, мол, все хорошо.

Так и в этот раз, отметив про себя ее стремительное бегство в парк, решила потом спросить, что же она загадала.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день Юлдуз гуляла по нашему двору в ситцевой косынке, под которой угадывалась совершенно лысая голова. Она была обыкновенно приветлива и, как прежде, весело нам улыбалась.

Ее обступили девочки;  некоторые смеялись, другие недоумевали: почему такую взрослую барышню вдруг обрили наголо? Так в Азии поступают с детьми  максимум трех-пяти лет. Я подошла и тоже спросила ее, в чем дело.

— Обгорела, — коротко сказала Юлдуз, — вчера на волосы попала искра от костра, и они истлели под самый корень, я и не заметила, как стала лысой.

Она грустно улыбнулась, тень набежала на ее обтянутое темной кожей лицо, но — лишь на мгновение. Тряхнув привычно головой — как если бы ей понадобилось забросить косу за плечо, — она сказала:

— А, отрастут! Ну, подумаешь, не выйду еще пару лет замуж. Зато окончу школу, как хочет мама…

Потом она добавила чуть слышно:

— Я загадала, чтобы Аллах мне послал хорошего мужа в этом году…

Увы, Юлдуз слишком хорошо знала, что без помощи Божией ей не приходится  рассчитывать на хорошего жениха. Такая дурнушка, да еще и с нищим приданым, она вряд ли могла войти в состоятельную семью. А кишлачный быт с глинобитными полами в какой-нибудь Каракалпакской долине рядом с гибнущим Аральским морем, скажем, — то, на что она могла надеяться, — был поистине ужасным жизненным выбором.  Юлдуз мечтала  о скором замужестве еще и потому, что сочетать учебу с домашним хозяйством становилось все сложнее. Я видела ее маму однажды. Думаю, что эта болезненного вида анемичная женщина, даже если изо всех сил старалась на домашнем фронте, вряд ли могла сделать много. Наверное, не только детвора находилась в ведении старшей дочери — помощь ее по дому была очень важна матери. Девочка жила буквально на износ.

Лишившись своего главного украшения, которое хоть немного делало ее похожей на девушку, Юлдуз лишилась всех своих надежд. Думаю, она хорошо понимала, что в  таком виде даже в кишлак никто не посватает.

— О, Худо, Господи! —  вздохнула по-взрослому Юлдуз и натянула пониже косынку. — Все, коч, пошли домой, болалар! —  и потрепала по бритым головам братишек.

Одна из узбекских подружек рассмеялась ей вслед…

Знала ли я тогда, что когда-то у меня самой будет шестеро детей и однажды, сидя за кухонным столом, я расскажу им эту историю?

До сих пор помню удаляющуюся спину и худенькие опущенные лопатки Юлдуз, выдающие всю остроту боли,  глубину переживания и  высоту  смирения этой девушки.

Посадив на костлявое бедро младшего братишку,  крепко держа в руке ладошку среднего, она задумчиво удалялась в свою махаллю под оглушительный лай собак и обвальный гвалт весенних птиц…

Где-то ты, Юлдуз?

Фото Владимира Дубровского