Сергиевское

 

I

21 октября 1918 года, Измалково

Тоня Осоргина в 9 лет

Мне хочется все забыть и очутиться дома, но не этим летом, не в прошлом году, а давно, давно, в хорошие времена. Сейчас из окна я увидела верхушки елок, которые все вместе качаются как-то необыкновенно хорошо и похоже на наши елки на дворе.

Зима. Рождество. Мы недавно вернулись с катанья и пьем чай веселые, возбужденные с еще холодными и постепенно разгорающимися щеками. Мы опоздали и для нас зажгли лампу, что делает этот средидневный чай каким-то веселым и особенным. В столовой светло и весело, в гостиной темно и только в полосе света из двери сверкают украшения на елке: запутанные и перекрученные солнце, луна и звезды, серебряные цепи, Сережины вертящиеся солнца, а внизу, под ветками на длинных, белых шпиках, золоченые орехи. Папа и Мама, конечно, не катались и давно кончили чай. Мамака работает, Папа ходит по комнате и, изредка подходя к столу, руки в карманах панталон, расспрашивает, где мы были. Я не знаю, кто именно входит в состав слова «мы» – может быть гости, может быть Гагарины, а может быть одни сестры и братья – но во всяком случае нас много и нам очень хорошо и весело.

Я уже кончила чай и встаю из-за стола. На дворе по-зимнему и морозно, залаял Нерон. Я подхожу к окну и сразу вся окунаюсь из света и шума в атмосферу синих, зимних сумерек. Я прижимаюсь лбом к стеклу и опускаю за собой занавеску. Уже совсем стемнело; небо низкое, низкое, совсем без звезд. Над левой клумбой около ворот намело большой сугроб снега. Страшный ветер; весь круг и крыша курятся. Налево от ворот сюда елки жутко качаются и гнутся. Кто-то, скрипя по снегу, прошел по дороге на подъезд и хлопнул входной дверью. Нерон замолчал. На детском подъезде Павел Шорохов гулко перебрасывает дрова.

А то вот совсем другая картина. Весна. Я одна вышла на крыльцо вечером и, закутанная в Мамашину ротонду, села на ступеньку между колонн, подумать, послушать, посмотреть. Со всех сторон двора, со всех крыш несется радостный, несмолкающий звук капель, торопливых, не в такт, перебивающих друг друга. Совсем темно, небо высокое и звездное. С того крыльца, с поднятыми ушами и заинтересованным лицом перебирается по доскам Неронище и, обнюхав меня и повиляв хвостом, грузно ложится рядом со мной. В буфете свет; в освещенном квадрате я вижу талый снег, лужу, немножко навозную, потому что она перед подъездом, часть доски и кусочек уже оттаявшей желтой дороги. Я чувствую запах весны, полный широкий воздух, который обязательно трогает мое лицо, чувствую запах мокрого снега, елок, и непосредственно около моего лица запах нафталина от мохнатого воротника Мамашиной ротонды.

Сергиевское. Усадебный дом

Сквозь шум ветра и звук капель я слышу какие-то голоса около конторы, потом под воротами; Нерон насторожился; сначала звук шлепанья мокрого снега, потом сапоги по доскам; спешно докуривая папироски и разговаривая в полголоса между собой идет к Папа контора. Я не хочу, чтобы они меня видели, быстро встаю и вхожу в дом.

 

II

Я совсем, совсем еще маленькая; мне не больше семи-восьми лет. Я всегда рано просыпаюсь и теперь лежу уже давно в своей кровати в нетерпении начать свой день. В комнате начинает светать; передо мной два полукруга окон над ставнями, который бессмысленно, но непреодолимо притягивают мои глаза. Няня и Мария еще спят. В доме постепенно начинается жизнь. Я слышу, как открывает дверь в игральной – Павел Шорохов идет топить печи; сначала он с грохотом бросает вязанку дров на пол, потом треск ломаемой лучины, потом звук постепенно разгорающихся дров. Часы в игральной бьют 7. Мы еще такие маленькие, что истопник без церемоний входит к нам, пока мы лежим в кроватях и затапливает у нас. Я вижу его освещенный профиль, пока он, сморщившись, подкидывает дрова в печь. Я смотрю, приподнявшись на одном локте, на печку, на дрожащий свет на полу, и, стараясь попадать в треск дров, чтобы не производить лишнего шума, грызу баранки-сушки с маслом, которые мне тут же принесла наша девушка; я худенькая, слабенькая, и меня всегда подкармливают в постели.

Павел ушел; я слышу, что девушка – Маша уже убрала игральную, а до вставания еще далеко. Я не могу больше терпеть, надеваю туфли и закутываюсь покрепче в халат, выскальзываю на цыпочках из комнаты.

Аллеи парка в Сергиевском

В игральной только что закрыли форточку и очень холодно. Я вижу в окно, что за ночь выпало много нового снега; из трубы над классной ветер рвет и крутит дым во все стороны. С чувством, что я делаю запрещенную вещь, я пробираюсь дальше. Всюду тишина, только дрова потрескивают; у Георгия в комнате мелко и часто дрожит и постукивает дверца печки. Я иду через девичью, коридорчик, и сажусь на корточки перед Сережиным шкапом. В гостиной свет; лампа стоит на полу, там тоже убирают; мне странно дует в босые ноги. Кто-то вероятно Стефан-дворник, вошел в тамбур «между дверьми» и накачивает воду. Мне грозит опасность, что он откроет входную дверь и отрежет меня от сообщения с детской. Одна из девушек с лампой начинает спускаться по лестнице в коридор; я стремглав лечу к себе.

Мы встали, оделись и уже кончили первые уроки. Нас ведут гулять. Теперь наденешь шапку и шубу и выходишь – а тогда это было целое событие. Няня энергично надевает на меня панталоны, гетры, валенки, беленькую поддевку – еще платок Мама велит подвязать под поддевку в холодные дни – белый барашковый капор и башлык крест на крест. Идем мы гулять и ведь совсем другое отношение, другая точка зрения на елки  в снегу и инее, на самый снег, который мы мечтаем и не смеем тронуть голой рукой, и на длинную, длинную аллею сада – и на все вообще. После завтрака мы с завистью смотрим, как «большие» едут кататься «на Палыче» и на «больших лошадях». Нас иногда тоже катают, но всегда на Ленивчике, в розвальнях, то что называется «трюх-трюх». Иногда Мамака ездит с нами, иногда маленький, завязанный белым башлыком так, что только узкий красный овал от его лица остался. После чая я всего один час учусь. У Марии уже более серьезные уроки, и пока она занимается с одним из студентов Георгия, я, стараясь не шуметь, играю в куклы. Под желтым пеленшиником, в полной темноте – комната моей куклы Сони, подаренной дедушкой; там плетеный соломенный диванчик – ее постель, полосатое вязаное одеяльце и – верх роскоши – кривое зеркальце от Александра Захарова. Я играю и урывками слушаю урок Марии; помню, как меня повергали в полнейшее недоумение слова «причастие» и «деепричастие», и я всегда думала о таинстве причащения.

Семья Осоргиных

Первая труба. Я быстро мою руки в темной комнате и все время оглядываюсь на занавеску заколоченной балконной двери, где я уверена, что кто-то сидит. Мария все еще учится, а я иду через Георгину комнату со звоном открываю дверь спальной и вхожу к Мама. Переложив рука через руку мелко-мелко и очень быстро, Мамака пишет письмо; я долго смотрю на ее руки, почерк, лицо, волосы, золотую цепочку с передвижным кружком и мне так хорошо, что даже хочется реветь. Мамака кончила, расписалась, поставила точку и, дав мне облизать марку, запечатала уже приготовленный конверт. Мы идем обедать. В гостиной девочки, обе в одинаковых платьях, с одинаковыми большими прическами, обе миленькие, играют в четыре руки. Свечи отражаются в зеркале и на крышке фортепьян. Маленький с папироской ходит взад и вперед по комнате…

 

III

6 ноября

Аллеи парка в Сергиевском

Я стою в гостиной, вечером, часов в 5 дня. Август в последних числах. На воздухе тепло, тихо, постепенно заходит солнце. Дверь на террасу открыта и одна из кисейных занавесочек, с которой спустилась и упала перевязка, тихо двигается взад и вперед от вечернего мягкого ветерка. Льяна играет на фортепьянах. Чтобы не пропустить ни одного звука, не потерять впечатления, я иду в столовую, гостиную теперь. Я встала на колени на вольтеровское кресло, облокотилась на подоконник и вся окунулась взглядом в бесконечную, зеленую, уже темнеющую аллею сада. И я смотрю глубоко и далеко в эту бездонную зелень и кажется мне, что от красоты этой и от звуков, со всех сторон охвативших меня, все больше и выше растет во мне душа. И я задыхаюсь от красоты, счастья и какого-то чудного, высокого чувства. Я не знаю, что именно играет Льяна – может быть сонату Бетховена, а может быть, скорее даже, моего страстного бурного Шумана, 12 музыкальных этюдов. Эти нежные, увлекающие, могучие звуки – ах как люблю я их! – Льяна кончила. Я не хочу расстраивать мое настроение и почти бегу на подъезд; хлопнула за мною входная дверь, а я с опрокинутой назад головой сбегаю со ступенек крыльца. Высокое, высокое небо чистое, голубое, светлое, высоко реют ласточки и с визгом ныряют через двор в свои гнезда над окнами. Вот она аллея, желтая дорожка, по которой упруго и легко идут мои ноги; я почти бегу. Средняя скамеечка, церковная дорожка, ворота, а вот я уже за садом, подхожу к сводке и почти кричу, задыхаюсь от восторга. Красные лучи заходящего солнца совершенно преувеличенно освещают берег реки, саму реку, зеркально-чистую, Барщёвку и дальний лиловатый горизонт; через реку переправляется паром; стадо медленно поднимается в гору, по дороге к Висляеву. В Вислеяве загорелось окно церкви и у одной крайней избушки. Боже, до чего хорошо! А тут, ближе, стволы берез, облитые этим розовым светом, пронизанные золотом верхушки лиственниц и дубы, дубы, дубы наши могучие в блеске заката, а за ними воздух, воздух и даль бесконечная!...

IV

15 ноября

Что бы я дала, кажется, сейчас, чтобы услышать звук захлопывающейся входной двери нашей, трубу, звон двери в Мамашиной спальней и слабый ответ двери из уборной и Сережиной в коридор. А сводку увидеть, постоять в полной тишине снежного дня, прислонившись к березе над лестницей; кругом тихо, тихо кружатся снежинки, так тихо, что кажется, будто они и не падают, а все держатся в морозном, неподвижном воздухе. Все бело, бело и тишина полная. Стоишь, смотришь  и все забудешь. Вдруг слева, совсем рядом слышишь фырканье лошади, быстро скользящие пустые розвальни и голос погоняющего мужика; оглядываешься и видишь, что розвальни совсем не близко, что они едут вниз по дороге, но в ясном воздухе слышно каждое постукивание саней о ступеньки наезженной дороги, скрип полозьев и каждое в полголоса произнесенное слово.

V

20 декабря

Портрет Тони Осоргиной,написанный ее сестрой Марией

Вчера Льяна играла подряд два моих любимых Nocturn a Chopin, и на меня так остро и так больно пахнуло Сергиевским, невозвратимо пережитым, счастливым, любимым.

Тихий летний вечер, открытая дверь на террасу, где под белым абажуром лампы работает Мамака, Мария рисует. В темные глубокие просветы террасы смотрит и дышит теплая, безлунная ночь. На розовой дорожке изредка вспыхивает папироска; Папа один или с Сережей ходит взад и вперед.

А в гостиной совсем темно по углам; только свечи отражаются на крышке фортепьян и во всех зеркалах. Вокруг пламени одной их свечей кружится ночная бабочка и с треском налетает на свет.

И меня охватило такое чудное и вместе с тем до боли острое чувство этой музыки, теплого, ночного воздуха, отражения свечей в зеркалах и даже знакомого запаха пыли на круглом зеленом диване, куда я уселась, чтобы слушать.

 

VI

13 января 1919 года

На реке

Сегодня что-то особенно весна, ранняя весна на сводке мне вспоминается. На мне моя весенняя, синяя кофточка, палка в руке и болотные сапоги, к концу прогулки протекшие и натершие мне щиколотку одной ноги. Я иду за садом, уже не по дороге, а около берез, шагая через еще не оттаявшие перешейки снега между деревьев. Вся березовая аллея – один сплошной ручей, разбегающийся в конце в разные стороны. Я помогаю палкой и носком сапога мокрым комьям снега перебираться через веточки и запруды прошлогодних листьев. Река уже прошла, она в полном разливе и только редкие белые льдинки проплывают по синей, свинцовой воде. Тропинка по гребешку сводки вся оттаяла, и ноги липнут и вязнут в мягкой земле. А там, подходя к границе, все поле струится; ручьи бегут, бегут, журчат и все эти мелкие струйки сверкают, хотя солнца нет – оно тусклым пятном светит из-за серых, сплошных туч и греет весенним теплом. Жаворонки поют, и мягкий сильный ветер обнимает, трогает, и так пахнет весной, теплом и сырой землей!

Я просто бывала как бешеная на этих прогулках! Когда домой возвращаешься, в саду всегда маленькое разочарование – там весна запаздывает всегда. Снег весь мокрый и в дырочках от упавших капель и комьев снега с веток. Кой-где редко, редко дорожка протаяла до желтого песка, и с какой радостью следишь, как разрастается эта проталинка и все дальше приходится обходить ее. Круг до половины еще под снегом; на крыше узкая белая полоска, сокращающаяся с каждым днем; доски положены; Нерон, сидя, дремлет на подъезде, поставив ноги на ступеньку ниже себя, покачиваясь, клюя носом и переставляя лапы. Входишь в дом, осторожно ступая мокрыми ногами; я всегда ставила свои башмаки в передней и сидя на деревянном диване, переобувалась. Передо мной знакомая расшатавшаяся половица паркета, большое коричневое пятно на печке: ее замазывали глиной и не успели забелить. Справо в двери большая черная дыра, простреленная Георгием. В столовой Григорий, гремя посудой, накрывает  чай. Когда снимешь кофточку и сядешь, вдруг почувствуешь как проголодалась от этого весеннего воздуха и как весело, как петь хочется, как хорошо жить на свете!

 

VII

13 февраля

Сегодня я проснулась, и в ушах у меня звучал наш милый Великопостный колокол. Так хорошо мне стало и так охватило настроение среды или пятницы одной из средних недель Великого поста. Встанешь спешно, спешно, одеваешься в темное платье с белыми манжетками, обжигаясь и даже с блюдечка, пьешь постный чай. Я как-то всегда позже девочек вставала и пила чай, когда Папа и они уже ушли в церковь. Только Мамака в черной шелковой рубашечке, доканчивает свой постный какао на серебряном подносе. Я бегу, на ходу застегиваю кофточку и вылетаю на подъезд. С утра еще морозит, но в воздухе пахнет весной. Вчерашние капели с крыш застыли сосульками, лужи подернулись льдом; в канаве, прорытой через двор, вода чуть-чуть струится под тонкой, пористой пленкой белого ледка. Нерон радостно, возбужденно кинулся ко мне; я надеваю перчатки, скольжу и подымаю руки, чтобы не коснуться его милой, грязной морды.

Вид на здание бывшей церковно-приходской школы и колокольню. Современный вид

«Нельзя, нельзя, Неронище, я в церковь!». Он сразу остановился и, хотя хвост его еще весело поднят трубой, но на лице полное разочарование; и долго после, когда я на половине сада оглядываюсь на него, он все так же стоит в воротах, застывший в порыве веселья и грустно смотрит мне вслед.

А там, в церкви, часы идут, когда я входу; монотонный голос Василия Сергеевича, а когда доходит до тропарей, то так хорошо, так хорошо, как и сказать трудно. Кроме того, что я духовно глубоко люблю эту службу, эти великие, высокие молитвы – «Господи и Владыко живота моего», «Да исправится», «Ныне силы небесные» и те страшные таинственные минуты, ни с чем не сравнимые – «Свет Христов просвещает всех» и во время выноса Даров, минуты, когда так сознаешь, так чувствуешь присутствие Духа Божия – я душой, кроме духа, душевным чувством так люблю настроение церкви нашей и постное, хорошее чувство внутри себя. Кругом все гармонирует с этим чувством. Батюшка выходит из алтаря для молитв, еще не облачившийся, в одном ярко-зеленом подризнике и епитрахили; Алексей, мягко ныряя, ходит по церкви со свечами; Василий Сергеевич в толстом, ваточном пальто, таком длинном, что оно привычной складкой закрутилось сзади на калошах. Бабы, все больше старухи в больших платках и панёвах, стоят рядком, постоянно кланяются в землю и тупо стоят во время необходимых поклонов. Блестящий пол нашей церкви с отражением окон и свечей, а под ногами знакомый ковер, закапанный воском, с неловкими складками, которые я все стараюсь разгладить ногой, а когда это не удается, разглаживаю рукой при поклонах. Изредка Папа, в серой бекеше выходит из алтаря, через pence-nez косо смотрит на мальчишек или рукой делает знак Алексею.

Покровский храм в Сергиевском

После обедни, если Мама хочет, на лошади провозим мы ее прямо от церкви на сводку, или одна я туда пробираюсь. На солнце уже тает. Я стою, прислонившись к березе у левой скамейки. Земля вокруг березы вся отошла; ручеек журчит по каменной лестнице; первая бабочка-капустница вьется на солнце над обсохшей прошлогодней травой.

 

VIII

15 февраля

Сильный летний дождь барабанит по крыше. Капли хлещут в окна и целыми струями стекают по стеклам. В игральной тихо, только и слышно глухой, порывами учащающийся шум дождя. Со стороны балкона мокрые ветки сирени бьются и стучат в окно. Две мухи, попавшиеся между сеткой и стеклом моего окна, сонно жужжат и стукаются о раму. Большие часы наши редко и четко стучат в тишине. Свет какими-то клубами то убавляются, то прибавляется в комнате. Я сижу с ногами на оттоманке с книгой, которую я не читаю, и бессмысленно смотрю на стекающие по стеклам капли.

Аллея парка в Сергиевском. Современный вид

Последний порыв дождя, такой сильный и внезапный, что невольно говоришь «ух!» Потом как-то сразу стихает и в комнате становится светлее. Я открываю окно и с жадностью, всей грудью вдыхаю свежий, сырой, чудный воздух. Дождь еще не прекратился, он сеет, мелкий, мелкий, так что и на крыше его не слышно, только из трубы вода звонко и весело хлещет в бочку и через край на траву. Я иду на наш балкон; дверь разбухла от сырости; я с громким звоном поворачиваю ключ и выхожу. Голуби, услыхав меня, с особым свистящим звуком крыльев срываются с голубятни и тяжело садятся на крышу балкона; в тишине самец начинает ворковать. Лужи воды затекли на балкон, так что я осторожно пробираюсь вдоль стены и по скользким ступенькам схожу в палисадник. Вдруг один листочек на липе около подвала сорвался с места, потерял равновесие и долго, долго в таинственной тишине дрожал, кувыркался и трепетал. Дождь окончился.

Чуркинские куры, выгнанные кем-то из темного прохода в сад, с кудахтаньем стремительно выбегают на воздух, и, увидев, что дождя больше нет, начинают ерошить перья, отряхиваться и чиститься. Большой, серый петух захлопал крыльями и радостно прокричал.

IX

23 апреля

…когда вспомнишь, что весна сейчас в Сергиевском, когда вспомнишь сводку, Мишин лесок в первой зеленой дымке, Леваду, покрытую желтыми звездочками, анемонами, фиалками – вот когда невыносимо делается. Тяга сейчас по вечерам… Наша любимая полянка в Никифоровых мелочах. Со всех сторон кукуют кукушки, иногда перебиваясь, спотыкаясь и через три раза снова выправляясь на правильное, одинаковое «ку-ку, ку-ку, ку-ку». В кустах долго и одиноко поет какая-то нежная вечерняя птичка. Goldroethen рассеяны по полям. Между сухими прошлогодними листьями кое-где вылезают еще завернутые в трубочку свежие, крепкие листья ландышей.

Я сижу укутанная тепло и уютно прислонившись к березке. Лёмик стоит неподалеку с ружьем и в лоденской курточке, и вся его фигура напряженно слушает. На фоне высокого уже побледневшего неба кудрявые, молодые березки чуть-чуть шевелятся при слабом ветерке; комар напряженно и надоедливо тянет свою нотку около самого моего лица. Я чувствую приятную свежесть на щеках и вокруг глаз; пахнет сырой землей и прошлогодними листьями; ветерок, мягко касаясь меня и шевеля мои волосы, приносит сверху аромат молодых еще липких листочков берез.

Здание церковно-приходской школы  бывшего имения Осоргиных. Современный вид

Вдруг далеко и сразу быстро приближаясь несется харканье вальдшнепа. Из-за деревьев быстро и как-то неровно летит черная, небольшая птица; Лёмик вскинул ружье, сильный звук выстрела, огонь, дым, запах горелого… потом все разъясняется; тот же тихий вечер, розовое небо. Вальдшнеп как-то трепыхнулся, повернул и видимо раненый, скрылся за лесом. Все тихо – только ружейный дым все еще висит и не расходится в прозрачном воздухе. А кукушки все кукуют. Я не любила, когда мальчики при мне убивали птиц; только сердце сжималось, и нарушалась красота и гармония вечера. А как хорошо просто сидеть, смотреть, слушать, дышать; следишь, как звезда первая вспыхнет на небе, вторая, третья – луна встает. Птицы одна за другой замолкают; последний ветерок улегся; совсем стихло. Уже и обратные вальдшнепы протянули – пора домой ехать.

Далеко, далеко за лесом токуют тетерева.

 

Рукопись воспоминаний А.М.Осоргиной хранится в личном архиве Ульяны Сергеевны Самариной (Кламар, Франция) и любезно предоставлена ею для публикации. Авторская орфография и пунктуация сохранены. Фотографии – из архива А.М.Тутуновой, С.А.Шмемана, Александры Никифоровой. Текст подготовлен к публикации Александрой Никифоровой.