Христианство Пастернака: воскресение – больше жизни и больше бессмертия

Анна Шмаина-Великанова – доцент Центра изучения религий Российского государственного гуманитарного университета, специалист по истории раннего иудаизма и христианства. Почему он называет наивность лекарством от тоталитаризма. Вопросы к встрече подготовили студенты из Италии. Семинар был рассчитан на подготовленного слушателя – ни длинных пересказов, ни обширных цитат во время встречи не звучало. Лишь в конце к слову было упомянуто, что родители Бориса Пастернака, не выполнявшие традиционных еврейских обрядов (отец его был известным портретистом, а изображение человека противоречит иудейскому пониманию заповеди «не сотвори себе кумира и всякого подобия»; мать была пианисткой, что для иудейки также невозможно), были людьми верующими. Отец его писал, что никогда не согласился бы на крещение из корыстных мотивов; каждый вечер они молились вместе, и маленький Борис слышал традиционную вечернюю еврейскую молитву о том, чтобы родителям не было дано пережить своих детей. Ребенок воспринимал это как угрозу – родители должны умереть раньше него, и как задачу – совершить нечто, чтобы спасти или воскресить их.

Самого Бориса Пастернака в детстве крестила няня; уже ранние стихи полны христианских аллюзий, а полностью и открыто его христианское мировоззрение сформировалось в военные и послевоенные годы. А о романе «Доктор Живаго» поэт писал: «Атмосфера вещи – мое христианство».

Анна Шмаина-Великанова

Жизнь художника – разговор с Богом

Перед Анной Шмаиной-Великановой был поставлен целый ряд вопросов. Например, почему роман был так единогласно не принят, что даже люди, которые сейчас не помнят собственного отторжения, не могли его поддержать? Почему все считали в романе христианство – отсталым, стиль – картонным и безвкусным?

Как заметила Анна Шмаина-Великанова, эта «танковая атака» непонимания вызывала в Борисе Леонидовиче некое воодушевление, хотя он был бы последним человеком на свете, кто радовался бы роли непонятого, а хотел трудиться со всеми вместе. О романе и его стиле он говорил недовольному диалогами героев Синявскому: «Я вообще его ногами писал».

Люди, которые говорили, что роман плохо написан, по мнению исследовательницы, проявляли свою слепоту. Пастернак тщательно учился на «Детстве Люверс», он не мог разучиться. Т.е. если он стал писать плохо, этому есть причина. И вопрос – об этой причине.

Все подытоживает вопрос из жизни поэта. Незадолго до смерти Пастернака в Переделкино приезжал знаменитый американский композитор и дирижер Леонард Бернстайн. Он ужасался порядкам в России и сетовал на то, как трудно вести разговор с министром культуры. На что Пастернак ответил: «При чем тут министры? Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные представления, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, а может быть трагедия». Итак, что заставило Пастернака в конце жизни назвать жизнь художника разговором с Богом?

Слушатели в Культурном центре «Покровские ворота»

Переписка как подвиг

Борис Пастернак написал непомерное количество писем.

Это было бы понятно в XIX веке, когда люди много писали. У Тургенева в четыре раза больше томов писем, чем романов. Тогда никто не задавал вопроса, зачем столько писать писем, и почему бы не написать еще один роман. В ХХ веке этот вопрос возникает, и не только из-за изобретения телеграфа. Главное – то, что разрушена среда, считает Анна Шмаина-Великанова. Некому адресовать эти письма.

Письмо Бориса Пастернака

У современного человека есть обычно один задушевный друг. Ему нет особой надобности писать письма, потому что он и так понимает, что с тобой. Есть у человека и какая-то сфера общения, но это не та среда, к которой адресовался тот же Тургенев. Поэтому аналогию письмам Пастернака в русской культуре ХХ века найти невозможно. «Но если обратиться вспять, я позволила бы себе сравнение с письмами Пушкина. В них, особенно в письмах жене, тоже заметно: они адресованы значительно выше адресата», – сравнивает исследовательница. Пушкинские письма иногда рассчитаны на интеллектуальное восприятие, иногда на душевное, но чаще «они создают собеседника, а не отзываются в нем. Из девочки, плохо знающей по-русски, он лепит образ русской женщины, жены». Пушкин создает этими письмами русское представление о чести, которого не было до него, - например, что император не должен вскрывать письма мужа к жене. На тот период эта попытка не удалась, но она удалась теперь: у нас есть эти представления, и мы понимаем письма Пушкина.

То же делал Пастернак. Ольга Седакова называет его письма «апостольскими посланиями»: они составляют фантастический контраст полному разрыву диалога с соотечественниками за рубежом и коллегами по литературному цеху на родине у всех остальных жителей Советского Союза. Чаще всего Пастернак пишет за рубеж, его мысли выражены на иностранных  языках – а кому он мог бы писать об этом же по-русски? Письма Пастернака люди читали друг другу и переписывали. Ольга Седакова права: «Эти соборные послания создавали среду, будущее». Сейчас их изучают и читают больше, чем тогда.

Кроме того, это письма «поверх головы», «внутрь». Анна Шмаина-Великанова объясняет: человек есть образ и подобие Божие, и как бы высоко мы ни мерили его, мы не ошибемся, потому что в нем Христос. И Пастернак иногда пишет людям, которые не могут его понять, обращаясь к тому в них, что отзовется, пусть и через сто лет, а не  к другому более изысканному собеседнику через их голову. «На что он рассчитывал, когда обращался в никуда?» – удивляются сегодня итальянские студенты и с ними Анна Шмаина-Великанова.

«На протяжении тридцати лет в Советском Союзе не было переписки», – напоминает исследовательница. В письмах самым близким люди шифровали самые базовые понятия. Письмо в лагерь, письмо заграницу, проживание в одной квартире с получателем письма из-за границы было достаточным «основанием» для ареста. На фоне этого Пастернак пишет бесчисленное количество писем тем, о ком знает, что человек арестован, и тем, о ком подчас больше ничего не знает. Например, переводчик Константин Богатырев рассказывал, что с ним сделалось, когда во внутренней тюрьме он получил письмо Пастернака внутри съестной посылки от матери. Это было письмо-пророчество, в том числе о трагической судьбе заключенного: «Ваша жизнь будет жертвой, но эта жертва плодотворна, Вы нужны всей России», – писал Пастернак. И правда, Константина Богатырева, сидевшего несколько раз, власти «добили» за пересылку «Архипелага ГУЛАГ» за границу. А сейчас на каторгу ему пишут два человека: мать и Пастернак. И так – «писали мать и Пастернак» – мог сказать не только Богатырев.

Поэт писал сотням людей. Посылать посылки в лагеря было не только опасно, но и трудно: нужно было ехать в подмосковное Раменское и в пять утра становиться в очередь матерей – единственное место, где такие посылки вообще принимали. И Пастернак много лет делал это сам с немногочисленными помощниками. «Это ведь подвиг и святость – пусть его гениальность заслоняет его святость, но она и помогает. Этого не делал никто кроме него в России», – утверждает Анна Шмаина-Великанова.

Анна Шмаина-Великанова

Никто, кроме Пастернака, не писал столько писем иностранцам. Однажды его вызвал себе генерал-полковник Семичастный, – тот самый, который сказал о романе «Доктор Живаго», что поэт делает то, чего свинья не делает, – свинья не гадит там, где ест. Вызвав Бориса Пастернака, Владимир Семичастный предупредил, что, если он не перестанет отвечать и принимать в своем доме иностранцев, его обвинят в государственной измене и приговорят к высшей мере. Пастернак повесил об этом объявление себе на дверь! Приходившие к нему срывали это объявление «на память», и две недели он его обновлял, а затем ему надоело и он стал принимать всех, как прежде.

Пастернак, как Пушкин, был одним свободным человеком на всю Россию, и общался как хотел и с кем хотел, словно ограничений не было. Он писал за границу в тот период, когда люди – причем хорошие люди – не осмеливались узнать, живы ли их родители за рубежом.

Самый смелый, безрассудный пример – телеграмма молодой жене Бухарина. Бухарина арестовали прямо на заседании ЦК, в газетах появилось сообщение о процессе, и Борис Леонидович дал из Переделкина телеграмму: «Никогда не сомневался и не сомневаюсь в невинности Николая Ивановича. Весь с Вами, Борис Пастернак». Телеграфистка была не таким ребенком, как Пастернак: она не отправила телеграмму, а отнесла ее сама – благодаря этому и Пастернак, и жена Бухарина остались живы.

Ребенок и государственный муж

Современники не хотели понять Пастернака. Его подпись поставили «изменнически» под обращением писателей с требованием расстрелять Тухачевского и Якира. Отказ в 1937 году подписать это письмо – как вызов власти, хотя беременная жена на коленях просила его письмо подписать. В 1942 году Борис Пастернак писал К. Чуковскому: «Пять лет назад я отказывал Ставскому в подписи под низостью и был готов пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно». Узнав о том, что письмо появилось в газетах все же с его подписью, он сразу же поехал к В.П.Ставскому и требовал опровержения, которого не последовало. Но сегодня, по словам Шмаиной-Великановой, вокруг этой подписи создается целая мифология.

Письмо Бориса Пастернака Константину Федину

«Он был ребенок-дачник и государственный муж России – единственный. Единственный представитель его общественного мнения. И это было его бесконечное страдание, которое и сегодня согревает холод нашего бытия», – считает Анна Шмаина-Великанова. Есть государственные деятели, как Цезарь, которым эта деятельность доставляет удовольствие,  есть те, которым она доставляет страдание, как Пушкин и Пастернак, но они все равно это делают.

Общение как Евхаристия

Никто так много не общался, как Пастернак, считает исследовательница. При этом «в его личном обиходе не было близкого, не было друга. Среди трех его жен не нашлось той, которая была бы его собеседницей. При этом вся его жизнь – это общение. Он говорит, что с равнодушной благосклонностью относится ко всем фактам, явлениям и людям, а страстно любит жизнь, которая за этим стоит». Надчеловеческое в нем противоречит той жизни, которую он избрал, – и огромному эпистолярию, и «Доктору Живаго», и бесчисленному количеству стихов на случай, вплоть до стихотворных отзывов на выступления Хрущева, которые отправлялись в корзину – но ведь сначала создавались. Все это – общение. «За этим стоит образ, не названный даже в самых глубоких исследованиях – образ Церкви», – утверждает Анна Шмаина-Великанова.

Тема позднего творчества ооэта – жизнь, вызывающая восхищение, и способность поделиться этим восхищением с другими людьми. Художник заведомо одинок, потому что ищет истину и порывает со всеми, кто любит ее недостаточно. И он создает новый тип общения – общение восхищений и благодарений, а это есть евхаристия.

Это им написано: он видит природу как церковь («как будто внутренность собора – простор земли»), в том числе в юности («Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою»).

Это с одной стороны лежит на поверхности, с другой стороны – составляет глубокий трагический аспект этого творчества. Что может сделать поэт, чтобы это церковное начало воцарилось в искусстве? Он может только принести себя в жертву. Тогда поругание с искусства и жизни будет снято, искусство станет жизнью.

В начале Анна Шмаина-Великанова говорила о хоровом начале – о жизни как общении и искусстве как общения. Но, продолжает исследовательница, есть и не менее глубокая мистика одной жизни как Церкви. Больной Пастернак пишет Пришвину записку, где признается, что очень любит его – и пишет эту записку в слезах, плача: от боли, от того, что за стеной играют Скрябина, и от восторга, что в каждом человеке выстроена церковь (если только в этой мысли нет ереси или кощунства, – замечает в скобках поэт).

В «тайном и заветном» стремлении жизни к смерти Пастернак обнаружил, что жизнь каждого одного человека может быть церковью по своей стройности. Они с Богом играют и вместе лепят эту жизнь, эту смерть и это воскресение. Его творчество – о воскресении, о том, что не только больше жизни, но больше бессмертия.