Дневник Лены Мухиной: коричневая тетрадь в коленкоровой обложке

Сейчас, в эпоху книжного изобилия, стараешься оставлять у себя только то, что захочется перечитать. Дневник Лены Мухиной - именно такая книга. Тетрадка, найденная в архиве, оказалась удивительным документом. Кажется, что читаешь роман: с завязкой, кульминацией и развязкой. Первую запись в своем дневнике старшеклассница сделала 22 мая 1941 года, а последнюю -  25 мая 1942 года.

В 1941 ей было 17 лет. То, из чего «сделаны девочки» не слишком меняется во все времена: школьные экзамены (их тогда называли «испытаниями»), мечты об идеальной дружбе, влюбленность в одноклассника, обычная девичья чепуха: «он обернулся и мы встретились глазами». В духе времени только постоянная самовоспитательная рефлексия - «каждый день, начиная с 7-ого июля, буду заниматься по-немецки, чтобы в 9-ом классе быть хорошей ученицей и не слышать слова «слабенькая»; звонкие цитаты на первом листе дневника: «Считай для себя потерянным тот день, когда ты не узнал ничего нового, не научился ничему полезному». Но с 22 июня 1941 года «немецким» будет принудительно заниматься все население страны, а предмет своей девичьей любви Лене, меньше чем через год, придется увидеть в состоянии крайнего, почти предсмертного истощения. В мае 1942-го ее одноклассник Вовка, «высохший от голода», придет в стационар в надежде подкормиться.

Дневник скрывал немало загадок. Судя по первым записям, в начале войны Лена живет в комнате ленинградской коммуналки вместе с матерью, ее она почему-то зовет «мама Лена» и пожилой женщиной, которую называет Ака. Бабушка она ей или няня – читателю не понятно.

Свои записи девочка делала в тетради, которая сначала служила ее матери записной книжкой. По одному из записанных там адресов исследователям удалось найти родственников и восстановить биографию Елены Владимировны Мухиной. Оказалось, что ее родная мать, Мария Николаевна, тяжело заболела и вскоре умерла, успев поручить дочь заботам своей родной сестры, Елены Николаевны Бернацкой, той самой «мамы Лены», которая и стала для девочки единственной матерью. А бабушка со странным именем Ака - просто соседка, подселенная к ним в комнату. В советские времена такое случалось. Азалия Карловна Крумс-Штраус по происхождению была англичанкой. Жили они в своей комнате не как соседи, а как одна семья. В тяжелую блокадную зиму делили продукты поровну, по очереди ходили за хлебом. Кстати, как вы себе представляете распределение продуктов в блокадном Ленинграде? Еду по карточкам не «выдавали», а продавали. За деньги, которые надо было еще заработать. В семье Лены Мухиной основным добытчиком была «мама Лена», на ее заработки и отоваривали карточки. Самой девочке удавалось лишь иногда найти временную работу. Заградительные рвы под Ленинградом старшеклассники рыли бесплатно, зачастую не получая за это даже еды. А за продуктами стояли тогда огромные очереди, и очень часто еда кончалась прямо «перед носом».

Ака и «мама Лена» блокаду не пережили. Лена Мухина осталась одна. Только дневник помогал ей. Проговаривать свои чувства, мысли, планировать действия, даже играть, описывая себя в третьем

Лена Мухина 1932 (?) год

лице, все что угодно, чтобы не погрузиться в отчаяние - это помогло выжить: «Когда я утром просыпаюсь, мне первое время никак не сообразить, что у меня действительно умерла мама».

Переворачивая очередную страницу дневника, читатель, как и сама Лена, не знает, что ждет его на следующей. Американские горки чувств - от апатии до энтузиазма, от умиления до отчаяния: «Не знаю, проживем ли мы. Мою маму совсем подкосили эти два ужасных дня. Она очень ослабла, но крепка духом. Она хочет жить, и она будет жить». Следующая страница, новый день: «Вечером умерла мама. Я осталась одна».

В свой дневник Лена записывает разные мелочи, которые теперь стали для нас приметами времени - сводки с фронта, переданные по радио, смешные стихи и песенки, услышанные от сверстников, блокадные слухи: «Я слышала, в каком-то другом театре на елке, для 7-ого, кажется, класса, давали обед: суп мясной с чечевицей, запеканка из макарон, желе и угощение - кусочек шоколаду, пряник, два печенья и 3 соевых конфетки. Вот и не знаю, правда это, или сказка. Наверное, брехня».

Постоянные подробные описания еды - характерная особенность блокадных дневников. По словам публикаторов, они выполняли еще и психотерапевтическую функцию: записанные фантазии о мирной жизни, описание удивительных и обильных обедов, блюд, которые они с мамой после войны будут есть (каждый день!), далеких путешествий в уютном купе, мечты о будущей профессии - все это помогает Лене пережить непереживаемое. И еще одно удивительное открытие блокадного дневника - можно жить среди мрака, и не описывать его.  Лена - нормальный человек, ей не хочется писать о плохом, о страшном - и она не пишет. Здоровая психика вытесняет жуткие подробности, хотя вокруг нее наверняка было много примет блокадной реальности. Но в дневник попадает только то, от чего хочется жить - скудные подарки блокадной елки, встреча с одноклассниками, вечер возле теплой печки. Лена вспоминает вкусный мясной суп, «продливший Аке жизнь на неделю», но о том, что пришлось зарезать кота,  для того, чтобы этот суп сварить, упоминает лишь вскользь, как звено в цепочке, выживания: «Спасибо нашему котоше. Он кормил нас 10 дней. Целую декаду мы только котом поддерживали свое существование». Стремление современных авторов «на ровном месте» описать что-нибудь душераздирающее или просто омерзительное, кажется на этом фоне особенно диким.

Когда я читала эти описания мелких забот, кропотливых сборов в эвакуацию, планов спасения, которые выстраиваются на каждой странице для того, чтобы на следующей рухнуть, как карточный домик, ежедневной беготни ради куска хлеба, в моей голове в какой-то момент начал щелкать блокадный метроном, и тоненько выть зуммер. Эта тягостная, и тревожная нота что-то неуловимо напомнила. Удивилась, когда поняла - дневники Георгия Эфрона, Мура, сына Марины Цветаевой. Он начал писать своим дневники в Москве 1930-х годов. Оказывается, их с матерью московская робинзонада была сродни блокадному выживанию.

С какими еще книгами может встать в ряд дневник Лены Мухиной? Со знаменитым  «Убежищем» Анны Франк, а еще с исследованием Виктора Франкла «Человек в поисках смыла». Кроме прочего, с книгой Франкла блокадный дневник роднит образ положительного финала, который автор создает для себя изо дня в день. Виктор Франкл, психолог, в фашистском концлагере часто представлял, как будет рассказывать о пережитом ужасе с университетской кафедры, сытый и благополучный, в теплом и светлом помещении, и эти мысли помогли ему выжить. На презентации книги ее публикаторы рассказали о том, что среди уцелевших блокадных дневников не так много записей, которые вели подростки. Взросление человека в эпоху исторических катаклизмов - очень интересная тема. Символом блокадного Ленинграда стала Таня Савичева, записи которой известны всему миру. Гораздо менее известен дневник ленинградского школьника Юры Рябинкина, погибшего в блокаду, который цитируют в "Блокадной книге" Даниил Гранин и Алесь Адамович. Самые молодые читатели дневника Лены Мухиной, пришедшие на презентацию, высоко оценили «подростковую» его составляющую, смело поставив книгу в ряд с «Дневниками Адриана Моула» Сью Таусенд, известной «подростковой» книгой, написанной от первого лица.

Дневник Лены Мухиной - живой документ рядовой человеческой жизни, тем он и ценен, тем и интересен. Но о времени, в которое выжила Елена Владимировна, до сих пор продолжают говорить не только писатели, но и историки. Сергей Викторович Яров, доктор исторических наук, профессор Российского государственного педагогического университета им. Герцена, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН - один из тех, чьими стараниями дневник вышел к широкой публике. Именно он впервые процитировал этот документ в одной из своих научных работ. Сергей Викторович специально приехал из Санкт-Петербурга на московскую книжную ярмарку, чтобы поучаствовать в презентации издания. Он показал собравшимся и свою новую книгу, объемное исследование под названием «Блокадная этика», в которой рассматриваются представления о морали и нравственности, господствовавшие в Ленинграде осенью 1941-го - весной 1942-го годов. Эпиграф монографии взят из «Гамлета» в переводе М. Лозинского: «Господи! Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем мы можем стать».

Елена Владимировна Мухина блокаду пережила. Она умерла в Москве, 5 августа 1991 года. Прожила она совершенно обычную жизнь. «Собственно, дневник - это единственное, что было у автора, самое яркое из того, что с ней случилось - рассказывал на презентации Сергей Яров, - семьи она не создала, всю жизнь перебивалась случайными заработками, не имела даже постоянного жилья, скиталась по квартирам».

«Милый мой, бесценный дневник! Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, если они, конечно, этого пожелают».