Чему учит «Раскол» Досталя?
Интерес к истории, а в последние годы – и к Церкви, у нас велик. Но ведь не обсуждали же с такой заинтересованностью, с таким живым чувством и полемической страстью ни «1612 год», ни «Царя», ни «Попа», ни даже забытый «Остров», который, однако же, в обязательном порядке заставляли смотреть курсантов военных училищ. Опять же и о старообрядцах, в симпатиях к которым обвиняют (именно так – обвиняют!) авторов фильма, мало кто может что-то сказать по существу.
При этом в стороне остаются достоинства и неудачи самого фильма, его драматургии и режиссуры, бытовой достоверности, исторических деталей. Заинтересованный зритель готов смириться с тем, что протопоп Аввакум молится на литой крест XIX века, что за богослужением все время звучит смешанный хор, какового в аввакумовское время не могло быть… Готов смириться и с обнаженной монашкой, не слишком скорбящей о нарушении седьмой заповеди, хотя тема подневольного пострига и вольных нравов монашествующих набила оскомину еще в советские времена. В меньшей степени, но все же готов смириться с излишне книжным, подчас совсем сухим языком диалогов, с вымышленным осквернением гробницы Алексея Михайловича сыном Аввакума.
Предметом полемики становится даже не художественная интерпретация слишком известных исторических персонажей, а все та же, идущая со времени самого раскола, то есть со средины XVII столетия, тема нравственной правоты: с одной стороны – ревнителей древнего благочестия, с другой – патриарха Никона и стоящей за ним светской и духовной власти.
На первый взгляд, русский раскол кажется феноменальным историческим курьезом, не имевшим никаких серьезных оснований. Исправление текстов и обрядов было не таким уж значительным и не шло ни в какое сравнение с реформой богослужения, проведенной за два с половиной столетия до этого митрополитом Киприаном. Заменить Константинопольский устав Иерусалимским – это не то, что изменить направление крестного хода или сугубую аллилуйю на троекратную. Тем не менее, на рубеже XIV и XV столетий реформа прошла естественно и незаметно, а в средине XVII дело едва не дошло до гражданской войны. В XV веке прошло, а в XVII – нет. Почему?
Для каждого человека, заинтересовавшегося расколом, очень скоро становится очевидным, что суть этого трагического события, во многом предопределившего дальнейшую историю России, - не в книжной исправе и не в изменении обрядов. Церковные историки Н.Ф. Каптерев и Е.Е. Голубинский еще на рубеже XIX и XX столетий доказали историческую правоту противников Никона, небрежность справщиков, которые не столько исправляли, сколько портили текст. Упорство в доказательстве превосходства испорченного над неповрежденным вызывало соответствующую реакцию оппонента: протопоп Аввакум в фильме Досталя с тем же остервенением доказывает правильность термина «троесущная» в отношении к Пресвятой Троице, который по небрежности глухого к богословским тонкостям переводчика заменил термин «триипостасная».
Так в чем же дело? В непросвещенности? В полуобразованности? В личной строптивости главных деятелей раскола? Все это в фильме Николая Досталя представлено ярко и многообразно. Набрав книжных справщиков, как говорится, с бору по сосенке, Никон не озаботился завести в Русской Церкви хоть какого-то систематического образования. Уничтожение икон фряжского письма без какого-либо богословия иконы, хотя бы того, что было представлено на соборах XVI века и в письмах Зиновия Отенского, выглядит жестоким самодурством. В этом самодурстве, точнее, в прямой дурости обвиняет патриарха старый иконописец, и этот эпизод фильма самым точным образом раскрывает первую и наиболее видимую причину раскола.
Но могут ли только глупость и упрямство объяснить, почему старообрядчество, образовавшееся в результате раскола, пережило три с половиной столетия и охватило столь значительную часть населения России? Вот «пензенские сидельцы», о которых шумела два-три года назад пресса, посидели-посидели, переругались, да и пошли восвояси… А старообрядцы, притесняемые всей силой Московского царства, государственной машиной империи, не говоря уже о ЧК, ГПУ и НКВД, живут и не думают исчезать… Не могут же только упрямство и чувство исторической обиды обладать такой витальной силой?!
Главное и несомненное достоинство фильма Николая Досталя заключается в точной констатации исторического парадокса: все исторически целесообразное, полезное для Церкви и русского общества терпит поражение, все случайное, торопливое, не побоимся слова – дурное, получает историческое развитие.
Этим исторически целесообразным было преодоление византизма в отношениях государства и Церкви. Пресловутая шестая новелла Юстиниана далеко не всегда соблюдалась в Византийской империи. Похожие проблемы наблюдались и в Русской Церкви. Чего стоит хотя бы история с Митяем и огорчения митрополиту Киприану со стороны Великого князя Дмитрия Ивановича Донского! Наступление папоцезаризма сделалось явным в царствование Иоанна Грозного, лихо смещавшего неугодных первоиерархов. Положение исправила сама истории. Подвиг Святейшего Гермогена и последовавшее вскоре мудрое правление Филарета вновь возвысило церковную власть. Однако становление абсолютизма в эпоху филаретова внука ставило под угрозу симфонию властей.
Стремление Никона во что бы то ни стало сохранить дарованный Филарету титул Великого Государя не стоит объяснять одними только личными амбициями. Прежде всего, Никон опасался умаления церковной власти и подчинения ее власти государственной. Не случайным в этой связи является искреннее почитание им митрополита Филиппа. Перенесение мощей святителя, умученного клевретами Грозного, стало одним из лучших эпизодов фильма.
Возможно, патриарх Никон где-то и перегибал палку. Его самовольный уход с патриаршего престола, казалось бы, из-за частных обид выглядит мелким по сравнению с трагическим низложением митрополита Филиппа. Да и дальнейшая жизнь опального первосвятителя, получавшего, если верить монастырским описям, и в Ферапонтовом заточении по полведра мадеры ежедневно, ни в какое сравнение не идет с судьбой удушенного Малютой Филиппа.
Но как бы то ни было, неверно видеть в Никоне несостоявшегося православного папу. И не оттого, что после смуты католиков в Москве боялись, как нечистая сила боится церковного фимиама. А потому, что сама мысль о превознесении Нового Иерусалима над Третьим Римом была для Никона противоестественна.
И если внимательно всмотреться и в прошлое, и в современность, то нетрудно заметить, что именно своим противостоянием папоцезаризму Никон дорог истинно православному человеку. Ни Иверский монастырь на Валдае, ни Воскресенский на Истре не являются тем, за что мы любим человека, наломавшего так много дров. Монастыри и соборы строили и другие патриархи. Никон дорог православному человеку тем, что ему как раз не удалось! Заметим, что стремление во что бы то ни стало оправдать Никона очень характерно для современного православного духовенства. Самая распространенная версия состоит в том, что Никона подставили, что богослужебная реформа – это изобретение царя, желавшего подчинить Церковь, который сознательно использовал «всемирную отзывчивость» доверчивого патриарха, отправив его в отставку, когда цель была достигнута.
Удаление Никона не уврачевало раскол, потому что его последователи, настаивая на обрядовой реформе, отказались от главного, что составляло смысл его жизни. Ни Иоасаф II, ни Питирим, ни последний патриарх Московской Руси Адриан даже не помышляли ни о какой независимости церковной власти. Лишь Иоакиму на какое-то время удалось отстоять некоторые привилегии церковного управления, но быть во всем «как Никон» не смог и он.
Трагические последствия раскола очевидны. Государственная власть окончательно отдалила себя от народа. Может быть, именно в это время начинает набирать силу бюрократия, стремящаяся обустроить власть так, чтобы простому человеку общаться с ней стало как можно неудобнее. «Господствующая» Церковь превратилась в «ведомство православного исповедания» со всеми вытекающими бюрократическими последствиями. «Единый аз», вычеркнутый Никоновыми справщиками из Символа веры, обернулся полной утратой принципа соборности в ее устроении.
А старообрядчество, оказавшееся без епископата в канонической пустоте, начало стремительно маргинализовываться, дробясь и разделяясь на десятки толков и согласий, доходя до экзотических средников и дырников, в которых едва ли можно различить православного человека. Именно в это время, в начале XVIII столетия, при Петре, исчезает всякая надежда на воссоединение. Беспоповское учение о духовном воцарении антихриста, басни о подмене истинного Петра в Стекольном царстве (Стокгольме) неким «жидовином», напряженность эсхатологических ожиданий, учащающиеся самосожжения, - все это укрепляет главную силу раскола – недоверие к духовной доброкачественности власти. И следует помнить, что старообрядчество ни в одном из своих согласий не является продолжением дониконовской Церкви, представляя собой совершенно иное явление.
Безусловно, Дух дышит, где хочет. Синодальная Церковь, подчинившись государству, не утратила своей благодати. Лучше всего об этом говорят драгоценные имена преподобного Серафима, Оптинских старцев, Иоанна Кронштадтского, не говоря уже о тысячах мучеников XX века. Не утратило своей духовной силы и старообрядчество, сохранившее себя, сумевшее приспособиться к самым разным политическим обстоятельствам, ставшее двигателем экономического развития России и даже пережившее настоящее возрождение в начале XX столетия.
Телевизионная реклама представляла сериал Николая Досталя как фильм-фреску. Это определение оказалось справедливым. Сюжетная линия, прекрасно начавшаяся трогательной встречей мальчика-поводыря с пешешествующим царем Алексеем, почти ровесником, уже к середине фильма перестала занимать зрителя. На первый план встали грандиозные исторические лица. Каждый из них: царь, боярин, патриарх, воевода, протопоп, - оказался персонажем с человеческим лицом, со своей правдой.
Священник Павел Флоренский в одном из многочисленных примечаний к «Столпу и утверждению истины» пишет об истории как о науке, которую следует построить на основе теории вероятности. Наверное, такая возможность есть, и этот подход способен примирить противоположные взгляды на одни и то же исторические события. Но XVII век – и после фильма «Раскол» это стало еще более ясно – для нас не вполне история. Совершенно прав Солженицын - это время, которое непрерывно продолжается до сегодняшнего дня. И многие сегодняшние приметы, в том числе и недоверии к Церкви, и надежды на ее нравственную силу, и отсутствие общественной солидарности, и отчуждение народа от государства, - все это коренится там, в эпохе тишайшего царя Алексея, неистового патриарха Никона и несгибаемого правдолюбца Аввакума.
