Новая книга о жизни старинной: продолжение

Надъ столикомъ, поверхъ склянокъ съ лѣкарствами, двигался кружевной рукавъ, похожiй на облако. Десница изъ облака, точно пишутъ на иконахъ, замѣтилъ Петруша. Рука вынимала изъ шкатулки семь оловянныхъ солдатиковъ, каждый – съ мизинецъ.

Выстроились на краю столика. Теперь пилюли казались пушечными ядрами, а горшокъ съ мазью – башней.

- Чудесный сонъ сошелъ на семерыхъ отроковъ, - вновь послышался голосъ учителя. - Они спали триста лѣтъ. И вышли изъ пещеры – юными. Люди увидѣли: человѣкъ живъ не хлѣбомъ единымъ.

- Это - сказки, учитель?

Зейканъ вздохнулъ.

- За пятнадцать вѣковъ на чистой правдѣ наросло много лжи.

- Разскажи, - попросилъ мальчикъ.

- Басурмане говорятъ, съ отроками въ пещеру увязалась черная собака.

Петя вздрогнулъ. По ножкѣ столика пронесся тараканъ. Съ легкимъ трескомъ шмыгнулъ въ шкатулку.

- Песъ тоже проспалъ триста лѣтъ и проснулся здоровенькiй. Къ сожалѣнiю, суевѣры начали поклоняться эфесской собакѣ .

Вѣтеръ взвылъ въ оконныхъ щеляхъ. Дверь растворилась и свѣчи на столикѣ , затрещавъ, погасли. Одинъ изъ солдатиковъ упалъ.

Зейканъ поднялся. Петрушѣ больно поднять голову, онъ видѣлъ только кружевные рукава, да въ нихъ – смуглыя руки, запятнанныя чернилами.

- Какъ звали собаку? – спросилъ Петя.

Зейканъ прикрылъ дверь. Поставилъ солдатика въ строй.

- Несчастнымъ казалось, знакъ черной собаки отмѣченъ дыханiемъ вѣчности. Такимъ заклятiемъ до сего дня запечатываютъ клады. Выводятъ на кинжалахъ – чтобъ не ржавѣли.

Надъ изголовьемъ поднимался дымъ отъ погасшихъ свѣчъ, свивался въ хитрую монограмму. Петрушѣ привидѣлась надпись арабская, тайное имя собаки…

Засыпая, онъ видѣлъ, какъ дымъ превратился въ туманъ, ползущiй надъ темной водой. Изъ тумана выдѣлился черный корабль, полусгнившiй, непрiятно знакомый.

- Подобно проклятой собакѣ алчные люди стали ходить въ будущее, - негромко продолжалъ Зейканъ. - Не по замыслу Господа, но по собственной прихоти. Чтобы торговать.

***

Петруша выздоровѣлъ, и Зейканъ исчезъ. Появилось множество учителей, одинъ другого прiятнѣе. Они знали, какъ эфиръ перетекаетъ изъ пищи въ обонятельный нервъ и что сказалъ король Людвигъ о дамскомъ остроумiи. Петруша спрашивалъ про эфесскихъ отроковъ, про собаку. Учителя мягко улыбались.

Прошло два года, исполнилось одиннадцать. Вѣрно ли Зейканъ сказывалъ ему о заклинанiяхъ противъ времени, иль то былъ горячечный бредъ?

Но какъ позабыть облачную десницу – и таракана въ шкатулкѣ?

А днями Петя говорилъ съ однорукимъ солдатомъ, и снова услышалъ о черной собакѣ изъ Эфеса.

***

Петрушу выпустили на дворъ. Побѣжалъ къ чугунной оградѣ – смотрѣть экипажи, громыхавшiе по набережной. Здѣсь скучалъ на посту однорукiй инвалидъ, собесѣдникъ найлутшiй.

Съ первой встрѣчи онъ полюбилъ Петрушу – за примѣтную, особую выправку. Черезъ рѣшетку старый примечалъ: мальца бранятъ, за уши тянутъ – а онъ стоитъ накрѣпко, спинка ровная. Не пищитъ, только слезы въ глазахъ пляшутъ.

Петя просунулъ кусокъ пирога межъ копiй чугунной рѣшетки. Снова просилъ разсказать – про войну, покойнаго императора, да непремѣнно про пушки.

Исторiя была темная. При живом-то императорѣ за такiя басни платили головой.

Великаго Петра по молодости все тянуло видѣть иноземные корабли. Петербурга не было, вотъ и подался царь въ Архангельскъ. Какъ на грѣхъ, ни одного англiйскаго либо голландскаго судна не случилось. Къ исходу недѣли Петръ началъ бѣситься и лупить денщиковъ; по счастью, вскорѣ въ туманѣ явился парусъ.

Только страшное было судно.

Однорукiй самъ видѣлъ: черный носъ задранъ, подъ нимъ – русалка безголова. Каракка огромная, облѣзлая, поверху шпангоутъ обнажился, точь-в-точь левiаѳановы ребра. Латинскiй парусъ – въ прорѣхахъ, какъ неводъ воздушный.

Царь радовался, бѣжалъ по берегу, на ходу кафтанчикъ натягивалъ. Мѣнщикову покрикивалъ: изъ пушки палить. Желаю, молъ, знать, каковой флагъ пожаловалъ.

А флага и нѣту. Тутъ гляди: дура эта черная, съ полнаго ходу – объ пристань грудью: трескъ да пыль, бонавентура вся рушится - туча трухи, ажъ пристань говномъ завалило.

Солдатушки зачали съ перепугу палить, да Лефортъ завизжалъ:

- Опустить фузеи, сукины дѣти!

А на суднѣ – ни души. Кряхтитъ себѣ , качается. Какъ на водѣ держится – одному Богу вѣдомо.

Ну, подтянули баграми. Кошки забросили. Приглашенiя не дождавши, свѣтлѣйшiй князь изволилъ самолично по борту карабкаться, а доски-то – гниль, ломаются!

Потихоньку, по пеньковымъ лѣсенкамъ полѣзъ государь вслѣдъ за Мѣнщиковымъ на каракку. За нимъ Лефортъ съ денщиками, а послѣ солдаты.

Однорукiй на всю жизнь запомнилъ: палуба сплошь – мхомъ поросла. Штурвалъ отъ плѣсени мохнатъ. И царь, расширивъ глаза, ступаетъ по зеленымъ доскамъ, ровно по живому ковру.

Государю въ досаду стало, понятно. Отчего на суднѣ ни души? Гдѣ команда, гдѣ товары? «Чудно сiе, майнъ фринтъ, - свѣтлѣйшiй князь Мѣнщиковъ къ царю подскакиваетъ. – Осмѣлюсь полагать, сiе есть самый летучiй голландецъ».

А Лефортъ, тотъ былъ хитрецъ, отвѣчаетъ: «Ничуть, дескать, не голландское судно. Таковые ужъ лѣтъ двѣ сти никто не строитъ».

Нашли подъ лишайникомъ кольцо, топорами крышку вырубили – глядь, ужъ царь сквозь люкъ полѣзъ!

Фонарей-то не брали. Въ нижней палубѣ – мракъ преисподнѣйшiй. Вонь особая, жуткая: не то, что человѣкъ или звѣрь пахнетъ, а будто нежить какая. Ну, крышки орудiйныхъ портовъ выбили, посвѣтлѣе стало. Тутъ и ахнули: на телѣжкахъ замѣсто пушекъ – вотъ она, команда корабельная… Не приведи Господь кому видѣть таковую страсть.

На пушечныхъ полкахъ, цѣпями прихвачены, – мертвецы полулежатъ, да такiе важные: при шпагахъ, въ кирасахъ, на грудяхъ самоцвѣтные камни блестятъ, а бороды у нихъ – въ сажень, до пола свѣшиваются.

Вотъ и лежатъ они, мертвецы-то, на лафетахъ, нетлѣнные – покачиваются. Съ дюжину ихъ было, и всѣ точно слизью мазаны. Только помню, вспоминалъ инвалидъ, на одной телѣжкѣ – скелетъ весь бурый, развалился, а тожъ бородатый…

Ну, понятно, присѣли мы. Государь – тотъ ни мало не испугался, только развѣ оступился малость, на полшажочка. Солдатушки-те со страху - давай за шпаги хвататься. А умница Лефортъ: стоять, не стрѣлять!

Тутъ государю душно стало, соскучился. Понесли его на верхнюю. Солдаты дюже рады на солнышко выбраться. А рыжiй нашъ Федька какъ заоретъ: «Схватилъ! За ногу схватилъ!». Дескать, мертвецъ ворохнулся. Птичками выпорхнули.

Какъ на палубы выбрались, государь лютовать пошелъ. Лицо сургучное, началъ по досочкамъ похаживать, тросточку покручивать, ясными очами по сторонамъ поваживать. Свита поодаль затихла, подъ цареву руку пасть кому охота.

«Дождались, вашу мать, купцовъ иноземныхъ, - говоритъ царь. – И судно знатное, будетъ чѣмъ печи топить!»

Тутъ-бы денщикамъ не сносить головы, да позади государя затрещало – люкъ самъ собою отворился.

Поворотились мы – а мертвецъ бородатый, въ кирасѣ , ужъ стоитъ на палубѣ .

Хорошо, изъ нашихъ никто не обдѣлался, стрѣляные были воробушки. Федька рыжiй давай его, упыря, крестнымъ знаменьемъ жечь – куда тамъ. Стоитъ, колышется, изъ подъ бровей глазъ не видать. А какъ поднялись брови – того хуже пришлось: очи у него жадныя.

Однако глядимъ: скалится нашъ мертвецъ. И вдругъ – поклонился государю. Заскрипѣлъ весь, задрожалъ – анъ нѣтъ, не разсыпался.

И точно шипъ изъ него пошелъ. Изрекъ, стало быть, нѣчто. Не по-нашему, конечно.

Тутъ государь отошелъ немного, Толстаго локтемъ пихнулъ. Толстой выскочилъ напередъ и давай на ихнемъ щелкать: «Бьенвенути, дескать, нобили сигноры».

Федька ражiй о ту пору креститься пересталъ, вытягнулъ пистоль и на мертвеца наставилъ. Однако свѣтлѣйшiй князь изволилъ ручку выставить, да пистоль его долу пригнулъ.

Федька со страху дурной, возьми да брякни: «Какъ же, государь батюшка, вѣдь сущiе упыри!».

Какъ на грѣхъ, изъ люка другой упырь лѣзетъ. Голова явилась – власы сивые до плечъ. И бородища на спину закинута. Ставитъ этотъ упырь на палубу серебряно блюдо почернѣлое, а на блюдѣ - чарка узорчатая. Да кусокъ плѣсневѣлаго сыру.

Тутъ нашъ Лефортъ ожилъ: «Сiе есть штаринный обычай, Петеръ. Они васъ радуютъ. Чарка надо - выпить прозитъ».

Государь нахмурился, шагнулъ. Хвать съ поставца чарку. Яростно такъ глянулъ въ очи генуэзцу.

- Съ Богомъ прибыли, гости дорогiе. Хочу, да будетъ у насъ - любовь и прiятiе.

Выпилъ – и чарку съ размаху о блюдо! Такой былъ царь.

- А что упыри? - спросилъ Петруша. – Исчезли?

- Что имъ дѣлается? – усмѣхнулся инвалидъ. – Наутро бороды обрили, власы завили, стали изъ трюма чудеса доставать: злато троянско, рукописи александрiйскiя, трактаты римскie… Царь съ Мѣнщиковымъ все подрядъ покупали.

- Откуда такiе гости, дядь?

- Назвались купцами генуйскими. Только - брехня. У генуйцевъ на парусѣ крестъ, у сихъ же – чудища, точно змѣи вьются. Вотъ игуменъ Бѣлозерскiй сказывалъ: се дiавольская Ефесская собака намалевана…

Петруша вцѣпился въ рѣшетку.

- На парусѣ - черная?

- Нечистая.

- А царь, что царь?

- Цѣловалъ ихъ, пировалъ. А какъ же. Гостямъ на Руси полюбилось. Въ Москву за царемъ подались, послѣ въ Питербурхъ... И нынче, небось, живутъ. Можетъ, и въ этомъ домѣ .

Инвалидъ поднялъ глаза на ярко освѣщенныя окна.

- Малый, вѣришь? – поежился, - какъ вспомню того мертвеца, съ очами жадными, такъ морозомъ деретъ. Не зря люди говорятъ про нихъ...

- Что говорятъ? – быстро спросилъ Петруша, чуя: отвѣтъ удивительный, страшный.

- Да… ничего не говорятъ, - буркнулъ инвалидъ, спряталъ глаза.

- Знаю, знаю! – закричалъ Петруша. – Спящiе шкиперы, изъ древнихъ лѣтъ! Приплываютъ съ товарами…

Инвалидъ только рукой махнулъ. Не отвѣчалъ Петрушѣ …