Жестокость и нежность Валерии Гай Германики (Ч.3)

- У вас сложились какие-то дружеские отношения с актерами, которые играли в фильме, или только профессиональные?

- Мы со всеми дружим, особенно с троими. Были сначала и проблемы, конечно. Режиссер - человек самый главный на площадке, ему никто ничего не скажет. Было однажды - снимали эпизод с Юлей Александровой, она Настю играла. У нее полное вхождение в роль, а сцена не получалась, до истерики. Я ее спросила: вот ты в сериалах играешь, сколько ты там дублей делаешь? Пройдет время, и ты поймешь, что сейчас ты впервые по-настоящему работаешь. Это другой опыт, сложное вхождение в драматическую роль. А потом мы стали лучшими подругами, и она мне сказала спасибо.

- Вы вдохновлялись какими-нибудь другими фильмами или книгами?

- Кино меня не очень вдохновляет на создание кино, а книги - больше. Перед съемками я перечитала «Войну и мир» - это очень вдохновило.

- Была статья о том, что фильм - о конфликте отцов и детей и всё.

- Это PR-отдел написал. Я к этому отношения не имею...

- У Вас есть силы и желание снимать о людях, чей опыт не схож с Вашим?

- Да, если их опыт будет мне интересен. Я собираюсь снимать про Атиллу - думаю, у нас с ним разный опыт.

- Я училась в такой школе, что то, что Вы сняли, - это еще очень мягко. Для меня Ваш фильм - как школьный фотоальбом. Открыл, вспомнил, положил обратно. Как Вы думаете, его вообще можно пересматривать?

- Если схвачен стиль эпохи и дух времени, то конечно, его будут потом пересматривать. Но я не могу это адекватно сейчас оценить, я же создатель этого фильма.

- Вы покажете этот фильм своей дочери?

- Конечно, все свои фильмы я покажу ребенку.

- С какого возраста?

- Не знаю. Когда она будет что-то понимать...

- Почему отец главной героини, который потом вполне адекватен, вводится в сцене, когда начинает непонятно за что бить дочь? Что это за немотивированная агрессия от нормального человека?

- Это была определенная сценарная конструкция. Нужно было начать с конфликта. Почему бьет? Она на поминки не пришла, или просто на него жена наорала, а он на дочери отрывается...

- В некоторых статьях о фильме написано, что поминки - по бабушке. Из чего это следует?

- Можно было снять, конечно, крупный план, фотография и свеча перед ней, но я документалист, и я хочу, чтобы зритель понимал нюансы. Это есть на общем плане. Зеркало завешано, по приметам понятно, что происходит...

- В фильме совершенно нет политики. А как политика обычно проецируется на этот слой людей, или они вообще политику не воспринимают и на нее не реагируют?

- Путин и подобное никак не затрагивают моих героев. Мне кажется, что самая большая глупость - это бороться с тем, с чем ничего нельзя поделать. Я пока не осилила бы эту тему в кино. Следующий мой проект должен был быть связан с политикой, но я сознательно это убрала, так что будет история про любовь.

- Кто для Вас самый важный критик?

- В процессе создания я показывала фильм людям, чье мнение для меня важно. Это в первую очередь мои учителя. Марине Разбежкиной можно все показывать, она все понимает. Но первая сцена с котом показалась ей фальшивой. А актрисам я не показывала фильм целиком. Мы приехали в Канн, я сидела и смотрела, как они его воспринимают. Для них это был шок, личное и закрытое переживание. Агния в течение съемок рассказывала, что это все любительщина, что она не понимает, куда смотрит камера, а вот у крутого режиссера Балабанова... Но когда она увидела фильм, она сказала: «Лера, это очень круто. Спасибо тебе!»

- А Ваши родители видели этот фильм?

- Конечно, они видели. Им нравится все, что я делаю, - на то они и мои родители. Они просто в диком восторге, и все родственники тоже. Я думаю, что если бы этот фильм сняла не я, было бы иначе.

- Какое было первое впечатление от полного просмотра?

- Да нет такого впечатления, потому что ты фильм снимаешь, присутствуешь на монтаже... Было две версии - моя и монтажников. Они до сих пор убеждены, что гениальная версия - их, и огорчаются, что я поставила свою. Изначально я была в шоке. Все мои сцены, которые я снимала одним кадром, наводила там тарковщину, - все порезали. Теперь я понимаю, почему, и благодарна им: фильм этого не хотел, этого было не нужно. Потом я привыкла к тому фильму, который получился, и он мне нравится.

- Можно ли поделить жизнь на «до» и «после» Канн?

- Нет. Профессиональную судьбу и карьерный рост - можно, безусловно. Но меня - нет. Тем более, что это мои вторые Канны были. Я еще с «Девочками» ездила. Конечно, я там познакомилась, с кем надо. Но я не готова сейчас работать с иностранными командами, с иностранными продюсерами. Мы просто в песочнице копаемся по сравнению с ними. У них очень серьезно налажена индустрия. Я бы не смогла сейчас перестроиться и снимать в их темпе, ритме и на их уровне. Там режиссер не может так работать, как я работаю. За год вперед ты знаешь там, когда и где и во сколько ты будешь снимать эту сцену. Ты в семь утра уже должен быть на съемочной площадке. Я пока не готова так работать. Когда я достигну определенного профессионального уровня, я думаю, я смогу. Это скучно, но это нужно. У меня будет работа с иностранной группой.

- Атмосфера насилия в фильме присуща этому возрасту вообще или создана специально?

- Вы знаете, если так копаться, то из любого фильма Феллини или Антониони можно выкопать такие смыслы, что все дойдет до абсурда, до фрейдизма, смешается. Можно и Фрейда найти, и Юнга, и кого угодно. Это, наверное, присуще любому возрасту, после того как ты вступаешь в половые связи, пробуешь и жестокость и нежность, познаешь этот мир. Создание кино - такой животный процесс для меня.

- Насколько изменился сценарий в процессе работы?

- Сильно изменился, конечно, ведь его сначала Клавдиев писал, потом Сандрик (Александр Родионов, - ред.), и Клавдиев его просто не узнал. У Клавдиева, например, вместо девочки Ляли был мальчик Артем, который с Катей в осеннем парке пинал листья. Он у нас романтик... Сандрик очень робко все менял. А потом пришла Полина и поменяла всю свою линию, потом Агния, потом все трое. Они говорили: я не могу такое сказать, в жизни никогда бы такое не сказала. И сценарий менялся. Потом он и на площадке менялся. Когда Сандрик приходил, все из уважения к нему ничего не меняли, а когда его не было, я актерам разрешала менять и мизансцену, как им удобно, и речи, и диалоги. Сандрик был против. Например, когда они клянутся в дружбе, я сказала: «Ты говори побольше междометий», и она начала врубать «короче, блин, короче, блин, короче». Сандрик уже умолял этого не делать, но в итоге на монтаже взяли мой дубль.

- В девятом классе - такой период, когда ты либо сломаешься, либо ты пойдешь дальше. На экране мы наблюдаем тот самый слом. И в своем окружении мы видим этот переход: кто-то справился, а кто-то остался в этом девятом классе и дальше гробит свою жизнь. Среди Вашего окружения из Строгино многие ли пошли дальше?

- Да, это хороший вопрос. Когда я пришла в школу постсоветского пространства, я поняла эту дикую идеологию подавления твоей индивидуальности, твоей личности. Это слом характера, унижение, дидактика. Это такая прививка от фантазии, как у Замятина. Мы будем ходить строем в униформе и жить в искусственном мире - вот что самое страшное для меня. И я сохранила свою индивидуальность - я просто сбежала из этой школы, из этого мира. Заперлась в квартире. Мы в Строгино жили, все вместе бухали на лавках, все мои друзья были старше, чем я, и многие уже тогда обнаруживали признаки легкой деградации. Сейчас многие стали просто алкоголиками - я говорю не в упрек им. А вообще стандартный вариант - она пошла после девятого класса в медицинский техникум, встретила мальчика - консультанта «Ароматного мира», они родили ребенка и теперь они в центр из Строгино будут неделю готовиться поехать.

- А в Европе такая же ситуация или другая?

- Не знаю. Я редко бываю в Европе для того, чтобы понять, что у них происходит в семьях. Но мне кажется, это космополитический вопрос.

- Какая была реакция на фильм у европейской публики?

- Позитивная. Мы же говорили про Канн... Меня любят залы, там эмигрантов много, я с этим приезжаю в Европу, для меня уже праздники готовят. Эмигрантская среда довольно гнилая, это не секрет, конечно, но ко мне ходят такие бабушки и дедушки, один из них мне даже стихи написал после просмотра, что я надежда, что мне Господь в руки дал этот талант - это приятно все. Там люди гораздо более свободные. Они приходят радоваться кино, понимать кино, наслаждаться. Для них кино сохранило этот фактор ярмарочного кино, развлечения, и это правильно. У нас очень много зрителей и критиков ходят на кино злиться, не понимать, потом ненавидеть это все. У нас люди просят каждый год: дайте нам хорошее профессиональное кино. Когда ты им даешь это кино, им не нравится. Ни «Все умрут, а я останусь» им не нравится, ни «Адмирал», - им нравится Джеймс Бонд. А там все спокойно. У нас фильм сейчас выходит в Париже, там все очень благосклонно. Если ты туда попал, тебя будут отслеживать, тебе помогут.

- Когда Вы делали свое кино, Вы соотносили с молодежными сериалами Запада?

- Нет, я их просто не знаю. Я не насмотренный зритель. Там такая огромная индустрия, что, я думаю, если задаться целью отсматривать кино про подростков, то найдутся прекрасные фильмы. Ларри Кларка я уже потом посмотрела...

- Алишер Хамиходжаев снимал до того «Бумажного солдата» Германа...

- Да, он ушел с половины фильма, когда я его пригласила. Это было долго и мучительно, но конфликта с Германом не было. Они отсняли до середины, и тут я поняла, что без Алишера я не справляюсь, позвала его, он вскоре согласился. Я потом встретилась с Германом, и он сказал, что больше никогда не возьмет к себе такого мастодонта-оператора, что ему проще работать с молодыми людьми, которые будут смотреть ему в рот и делать именно то, что хочет Герман. А Герман всегда точно знает, что он хочет получить. У него же имперское сознание.

Главное - не работать на сохранение того, что у тебя есть, а двигаться вперед. Больше профессионализма - это не значит, что исчезнет искренность. Кино станет лучше и профессиональнее. Я учусь на своих фильмах.

- Мы много говорили о героинях, давайте поговорим про героя. На мой взгляд, он должен быть не таким.

- Это отдельная дикая и страшная песня. Донатас Грудович - это два месяца ужаса. Я ему обещала эту роль еще за два года до создания фильма, и отмазаться я никак не могла. Когда я принесла кастинг продюсеру, он сказал: все нормально, но кто этот неприятный толстый мальчик? Он совершенно не герой. Я говорю: а что вы хотите - голубоглазого блондина? Это же клише. И потом оказалось, что это стопроцентное попадание. И ему было трудно со мной работать, и мне с ним. Но мы не отказывались дальше вместе работать. Он просто трудно поддается дрессировке, очень амбициозный. Обычно он играет самого себя. Актерский состав - это сложный симфонический оркестр, где все надо настроить. А он все время выпадал, он слушает только себя, для актера это очень плохо, с ним трудно. Поэтому мы урезали все его сцены, его реплики. Только сцена секса ему удалась - там он был королем и хозяином ситуации. И это его фраза Not a girl - not yet a woman. Сандрик был категорически против этой фразы. Но когда он говорит - это совершенно органично.

- В прессе жанр фильма определяется как трагикомедия. Кто дал это определение?

- Кажется, это сделали ребята из «Афиши». Я снимала психологическую драму. Следующий мой фильм будет экзистенциальной драмой.

А интервью - это мое бесплатное творчество. Это не личная информация, а часть проекта. Я просто развлекаюсь и развлекаю людей. Кто не веселится от моих фильмов, веселится от моих интервью.

Жестокость и нежность

Почему мы все же говорим об этом фильме на православном сайте? Не бойтесь, автор статьи сейчас не начнет повторять мрачное «молитесь, поститесь и слушайте радио «Радонеж». Правда, и умалчивать о том, что православному из любого ужаса, в том числе и из школы в Строгино, открыт через покаяние путь в совсем другую и куда более, как нам кажется, осмысленную жизнь, мы не хотим. Но и для тех, кто пока не знает, что такое покаяние, как нам представляется, есть варианты.

Да, жизнь в 14 лет может быть совершенно беспросветной. Сигареты, алкоголь, мат и секс могут быть единственными критериями взрослости. Хочется повзрослеть и хочется, чтобы взрослые сдохли, - одновременно. И никакого противоречия в этом не ощущается.

Да, в школе отчаянно травят того, кто не похож на остальных. Да, в школе заключаются союзы по принципу «против кого будем дружить». Одновременно хочется «быть не хуже других», то есть быть как все, и «самореализоваться». Да, с точки зрения одиннадцатиклассника девятый класс - малявки. И немало раздается реплик о том, что фильм Германики показывает достаточно мягкий вариант - «детский сад» по сравнению со школами, где могли бы не попугать в туалете, а всерьез покалечить, окунуть головой в унитаз и запереть. По меньшей мере, после драки не только пивом бы облили поверженного «врага».

И все же в фильме чего-то не хватает для правды. В мире Германики есть только один путь - Катин. Все остальное - либо тот же путь, только еще не пройденный до конца, как у Жанны и Вики, или вообще не путь, как у Ляли. А в мире живом все же есть иные варианты. Путь той же Вики, которую режиссер считает попросту дурой, не обязательно должен сложиться описанным образом: не обязательно она подсядет на наркотики, пойдет по кругу случайных связей со старшеклассниками, потеряет способность учиться. Что плохого в том, чтобы любить принцесс в 14 лет? Автор этой статьи едва ли не целиком знала наизусть в этом возрасте «Алые паруса». Это ничему не помешало и не сказалось губительно на умственных способностях.

В жизни есть разные пути. В мире есть белое и черное, и не только это, а тысячи оттенков и цветов. И показать только черное или только белое - это еще не реализм и не честное искусство. Опыт счастья и опыт несчастья, - сказала Валерия о своем фильме. Где же в нем опыт счастья? Сцена клятвы в «вечной» дружбе? Или, простите, сцена в подвале?

Жестокость и нежность - но где же нежность? Где в мире, который показала Германика, ею же поименованные счастье и нежность? Нежность мамы к дочке, порезавшей руку в ванне? Нежность отца к дочери, посылающей родителей в известном направлении? Германика не видит просвета и здесь.

Мое искусство несет позитив, в отличие от Достоевского, который вгоняет в депрессию, - говорит режиссер. Но у Достоевского есть варианты, есть катарсис, очищение и обновление. А у Германики не то что катарсиса - просвета нет.

Можно проучиться в школе положенный срок, ни разу не попробовав курить, не пробуя алкоголя, не пользуясь косметикой, лишь теоретически зная о том, что будет дальше поцелуев, и при этом весьма умеренно потерпев от сверстников. Думается, и Лялю одноклассники не очень задевают - поставили на ней крест и искренне не замечают.

Но затем ли дано нам искусство, затем ли дана нам способность осмысливать жизнь вообще, чтобы заметить только один путь из множества? Нечестно будет не видеть рядом с собой черного, нечестно будет не видеть и белого.

Даже если света в мире с субъективной точки зрения героя нет, как нет крестика на шее ни у одной из девочек, есть в жизни просветы. Нет просветов только в «честном кино» Валерии Гай Германики.