Разъединяющее начало

***

— Сюда нельзя!..

Неожиданный окрик откуда-то из подворотни ломает все настроение. Уютный московский дворик (о да, такие еще остались, представьте) сразу же превращается во враждебную территорию. Из тени арки появляется фигура охранника.

— Сюда нельзя, здесь нет прохода. Не видите, что ли: шлагбаум?

И действительно, шлагбаум в арке присутствует. Присутствует совершенно инородным предметом — его, точно, архитектор здесь не планировал. Как будто какой-то калека-переросток оставил здесь свой костыль, прислонив к позеленевшей сырой стене. И неважно, что шлагбаум открыт: он есть — значит, сюда можно не каждому. Задумайся, прохожий.

Задуматься есть о чём. Когда почти триста лет тому назад, в 1720 году, Пётр Первый издавал указ об установке в Петербурге шлагбаумов, он предпринимал нужное дело: с помощью этих заграждений в столице планировали бороться с «лихими людьми», которые выходили на свой промысел в темное время суток. Шлагбаумы перегораживали выезды из города; их опускали вечером и поднимали на рассвете, и пройти через эти «пункты охраны общественного порядка» человек без специального разрешения или особых прав не мог.

Хотя, конечно, Пётр не изобрел шлагбаум в России. Он просто дал название этому заграждению, позаимствовав его из немецкого языка. До петровского указа подобные сооружения носили более привычные для слуха названия — «рогатки» или «препоны» (думаю, не у меня одного при этом всплывает из подсознания знаменитое когда-то «рогатки и препоны царской цензуры». Виссарион Белинский был бы весьма успешным «копирайтером» в наше время, ей-ей).

Сохранились заметки немецкого путешественника Айрмана — книга «Путешествия Ганса Морица Айрмана по Лифляндии и России в 1666-1670 гг.», где он пишет: «Внутри и ближе к городу виднеются многие тщательно приготовленные рвы, через которые устроены деревянные мосты и шлагбаумы. Кстати, в самом городе, где входишь в какую-либо улицу, сделаны всюду шлагбаумы, креплёные железом, а иные даже устроены наподобие испанских «всадников» (т.е. рогаток)».

Заметим: вряд ли это наблюдение внимательного немца Айрмана свидетельствовало об инженерной сметке русских или об их какой-то особой закрытости. В европейских средневековых городах точно так же перегораживали улицы, руководствуясь теми же резонами.

Были ещё, конечно, шлагбаумы пограничные или установленные на въездах в большие города — они, помимо охранной функции, исполняли также и роль податного инструмента: за проезд через обозначенное характерной перегородкой место нужно было платить.

За прошедшие с тех пор три столетия мало что поменялось: шлагбаум — символ границы, рубежа, за который позволяется шагнуть не каждому. И даже конструктивно он почти не изменился. В то же время сегодня шлагбаум — чуть ли не самое распространённое инженерное сооружение городского хозяйства. Центр Москвы, например, превратился в лабиринт, из которого весьма непросто найти выход: полосатые красно-белые стрелы перегородили почти все въезды и проходы во дворы. Но теперь, помимо прочего, шлагбаумы служат еще и маркером, помечающим границы собственности, непременным атрибутом уже имущественных отношений: «Это — моё».

Любопытно, что функции и роль «управляющих шлагбаумами» с течением времени также претерпели изменения. Поначалу караульные, дежурившие возле шлагбаумов, несли серьёзную ответственность за нарушения порядка или преступления, если они произошли на подконтрольной территории. Отсутствие караульщика на посту в день дежурства делало его ответственным за всё: «...Ежели в ту ночь учинится в тех местах воровство или убийство, оное взыщется на тех людях, равно со злодеями».

Сейчас ни о чём подобном речь не идёт. А уж представить, что караульщиком у шлагбаума может быть простой обыватель (а именно так и обстояло дело при Петре), и вовсе невозможно: доверить функцию управления человеку с улицы по нынешним временам было бы проявлением крайнего легкомыслия. Нажимать кнопку дистанционного управления шлагбаумом на въезде в правительственную резиденцию или поднимать и опускать старую и ржавую железку на проходной разорившегося завода, пока с его территории вывозят последнее, — всё равно значит осуществлять власть.

В этом смысле вершиной жанра является полосатый полицейский жезл, «ручной шлагбаум», дающий его обладателю столько возможностей для реализации властных функций.

Но, как известно, ничто не стоит на месте. И нынешние городские шлагбаумы — это уже новая стадия развития символа и функции: они преграждают дорогу далеко не всегда там, где существуют или подразумеваются границы власти или собственности (в конце концов, мы еще не дожили до обозначения границ между соседними дворами), а зачастую там, где человек просто пожелал отгородиться от другого человека. Отгородиться потому, что ему не хочется видеть рядом с собой чужого. Или даже соседа — всё равно не хочется.

***

Но откуда же берётся это желание, если согласиться с тем, что сегодня человек страдает от одиночества? Разве не общения ищем мы, проводя часы в социальных сетях, сетуя на то, что, живя в одном городе, видимся с друзьями раз в год?

Да, одиночество. Да, жажда общения. Но при этом — ещё и непреодолимая тяга к уединению. Тяга, которую, возможно, не каждый способен в себе заметить, а, заметив, понять её причину и принять это как данность. Возможно, человек, перегруженный огромным количеством социальных связей, тонущий в потоках информации, вынужденный поддерживать (пусть и формальные, виртуальные, но всё же) отношения с сотнями, а порой и тысячами людей, просто скучает — по самому себе, по тишине, по какой-то неспешности. По стабильности, в конце концов — почему нет. Может быть, нам не хватает времени для того, чтобы помолчать, закрыв глаза, и дождаться того момента, когда мысль успокоится, перестанет бросаться от одного впечатления к другому и сосредоточится на чём-то. На чём?

Естественный и закономерный факт: «рогатки» и «препоны», дверные засовы и амбарные замки приживались и получали распространение прежде всего в рамках городской среды, где интенсивность деятельности человека была значительно выше по сравнению с размеренной и неторопливой деревенской жизнью.

С другой стороны, всё может быть проще, и шлагбаумы, заборы и стены — видимые и невидимые, которые мы возводим вокруг себя, суть не более чем обычное нежелание погружаться в нужды ближнего, соприкасаться с чужими проблемами. Ну, и ещё — нежелание, чтобы твои собственные проблемы стали видны кому-то постороннему. «Посторонним вход воспрещён». «Это — моё». Пусть это моя проблема, но она — моя. Это нормально, кстати.

Наверное, метафизическое «моё», в конечном итоге, и есть то главное, что заставляет нас очерчивать вокруг себя границы различного рода — мыслимые и осязаемые, необходимые и искусственные. Или, как выражаются учёные, — назначенные, т.е. определяемые человеком, его волей. Качество этих границ может быть очень разное: это могут быть «круги» и «френды» в социальных сетях, а могут быть Берлинская стена или «железный занавес».

Интересно, что, заявляя об абсолютной свободе человека как высшей ценности и преодолении или игнорировании любых границ как методе осуществления этой «свободы поверх барьеров», на практике современная цивилизация регламентирует бытие человека во всех его проявлениях, регламентирует «пошагово», методично и планомерно совершенствует эти барьеры. Регламентирует — значит ограничивает. И чем подробнее и совершеннее эта регламентация, тем более она завоёвывает симпатии «пользователей», уставших от неразберихи жизни, протекающей вне всяких ценностных систем координат. Это чутко уловили многие религиозные течения, сместив акцент в своих вероучениях с поисков живого религиозного опыта и нацеленности в вечность на исполнение комплекса предписаний, гарантирующих некий «праведный» статус уже в этой жизни. Так сказать, расставив шлагбаумы и стрелки-указатели на всех возможных въездах-выездах.

Но это уже совсем другая тема.

…Я уходил из двора, куда попал без санкции «караульщика». А тот шлагбаум в арке, который я поначалу не заметил, так и остался открытым. Оказывается, он попросту не работал.

***