Шапито-совесть

Цель Экзекутора, которого с азартом и изобретательностью играет Виктор Сухоруков, — покарать здешних грешников

Фильм снят по мотивам одноимённого романа Юрия Арабова — пожалуй, сценариста номер один в российском большом кино. Действие разворачивается в провинциальном городке Орлеане. Странное название для наших мест, но таким образом авторы заранее заявляют: это, мол, иносказание, — и вначале им веришь. В городе появляется загадочный человек, Экзекутор, роль которого с азартом и изобретательностью играет Виктор Сухоруков. Из его разговора с распутной парикмахершей Лидкой (блестящая актёрская работа Елены Лядовой), которая делает аборт за абортом, мы понимаем, что цель Экзекутора — покарать здешних грешников. Орлеан ими полон: тут тебе и циничный акушер Рудик (Олег Ягодин), и фокусник, взаправду распиливающий людей (Тимофей Трибунцев), и суровый начальник полиции Неволин (Виталий Хаев), который отдает подчинённым приказы убивать, а сам ждёт, когда на трон, который он поставил на окраине города, воссядет новый пророк...

Сюжетная завязка дарит авторам уйму возможностей: можно посчитать Орлеан и метафорой России, и новым Содомом, и мистическим Твин Пиксом, где у каждого свои тайны. Но в определённый момент театральность диалогов, приблизительность антуража и постоянная оглядка на зрителя сводят на нет серьёзность авторского послания. Подсознательные страхи и скрытые грехи героев в «Орлеане» зачастую остаются необъяснёнными. Главной тайной Рудика, к примеру, является то, что он три года не мог похоронить прах матери, времени не было — и Экзекутор растирает пепел по лицу акушера. Вся эта жуткая история будто специально придумана «для эффекту», равно как и другая линия, связанная с тем же Рудиком: он ощупывает груди пациенток, приходящих к нему с болями — как бы специально, чтобы у режиссёра была возможность продемонстрировать их галерею.

В фильме есть упоминания дьявола, но как только повествование приближается к разговору о Боге, авторы тушуются и отшучиваются. В результате «Орлеан» превращается в назидание с подмигиванием, эдакий цирк с цитатами из неоплатоников, метафизику, переходящую в галоп.

Критики постоянно пишут об «Орлеане» как примере абсурдистского кино, однако для этого картине не хватает погружённости в реальный быт

Критики постоянно пишут об «Орлеане» как примере абсурдистского кино, однако для этого картине не хватает погружённости в реальный быт, недостает безумного балабановского реализма: вот уж кто был режиссёр-абсурдист, потому что Россию знал. В подлинном абсурде «типичные» персонажи оказываются нам неожиданно близки — более того, это мы сами. Привычные клише осыпаются, а за ними открывается бездна настоящего — так было, к примеру, в последнем фильме Балабанова «Я тоже хочу». В «Орлеане» также действуют вроде бы «всем известные» типажи (начальник полиции, девушка лёгкого поведения, врач-убийца) — но по большей части они, несмотря на «оживляж», остаются картонными...

Можно сравнить «Орлеан» с картинами братьев Коэнов: тот же мрачноватый юморок, те же пустоши и фрики. Но дебиловатые философы, действующие в фильмах Коэнов, накрепко связаны с американским провинциальным бытом, который режиссеры досконально знают, и абсурд прорастает и колосится из самой американской культурной почвы. В «Орлеане» всё немножко с иголочки — это измышленный, китчевый кошмар. Недаром в перерывах между кровавыми эпизодами «Орлеана» звучат песни нездешней группы Tiger Lillies. Кстати, по их мнению, Прошкин как раз недостаточно аморален.

На мой же взгляд, проблема в том, что автор просто не решил, каким ему быть. Налицо половинчатость замысла: мы расскажем вам про добро и зло, но с коленцами, вприсядку. Тут уж, как говорится, «либо крестик наденьте...». Этот разговор слишком серьезен, чтобы залить его кетчупом вместо крови и в финале посадить обезьяну на тот самый пророческий трон.

Придуманность быта, резкий прыжок в условность — родовая травма российских фильмов-притч последних лет

Придуманность быта, резкий прыжок в условность — родовая травма российских фильмов-притч последних лет. Вот смотришь «Елену» Звягинцева, а нутром чувствуешь, что сценарий изначально был про британскую Хелен, равно как и «Левиафан» основан на истории американского сварщика, и это видно в мелочах. Не то что бы я предлагаю галоши заменить на «мокроступы» и вводить импортозамещение на идеи. Просто любая притча, тем более гротесковая, предполагает изначальное доверие к бытовой детали: страшно и убедительно только то, что узнаваемо. Миф обязан быть своим, «родным», равно как и ужас нельзя заимствовать из образцов жанра — пусть даже лучших, но чужих. Орлеан должен быть замкнутым на себя пространством, которое вовлекает и нас в свой круг. Экзекутор — фигура, явно символизирующая совесть, то есть понятие, которому трудно найти соответствие в других языках. Так зачем помещать этот ужас под купол цирка: смотрите, мол, какие они уродливые и смешные? Ведь это мы, мы в своих грехах уродливы, — и значит, совсем не смешны...

В «Мастере и Маргарите» — книге, которую все вспоминают в связи с «Орлеаном» — типажи были предельно точными. Именно поэтому книга пугает, хотя в ней тоже есть опасная игра со злом. Нет ничего веселее, чем зло придуманное, и ничего страшнее, чем зло настоящее, угрюмое, близкое... Но его в «Орлеане» нет: ухмыльнулись и забыли. Так и получается, что формально в картине есть все ингредиенты сильного кино, созданного умными и талантливыми людьми, но нет главного, что призвано показать искусство — боли и избавления от неё.

Вот и в финале авторы создали возможность для катарсиса, но лишь травестировали вечный сюжет. Пока ураган сметает Орлеан с лица земли, Лидка обретает неожиданное освобождение от прежних грехов — в близости с безответно влюбленным в нее парнишкой. Ее живот неожиданно начинает трепетать; там зарождается жизнь, задавая очередные аллюзии и полунамеки...

Но сути это не меняет: совесть по-прежнему валяется где-то на орлеанской свалке, и ждёт того, кто её воскресит.