Классик, заново открытый. Неизвестные статьи Шаламова

Прозу Варлама Шаламова некоторые считают натуралистичной, «голой», больше похожей на автобиографию, чем на художественный текст ― не замечая, например, что первая же строка известного рассказа «На представку» отсылает к «Пиковой даме» Пушкина. Несмотря на это, его проза уже заняла достойное место в русской классике. Поэзию Шаламова знают меньше, а эссеистику до недавнего времени изучали только специалисты, и вот она наконец вышла отдельным томом и сразу оказалась в крупных магазинах. Это даёт надежду, что в сознании массового читателя образ Варлама Шаламова изменится, станет более полным и разносторонним. Ведь от писателя, за которым прочно закрепилась слава автора «лагерной прозы», не ожидаешь литературных манифестов, рассуждений о поэзии, американском романе, научной фантастике, европейской антиутопии, русском авангарде 20-х, античной философии и структурализме.

Этим рассуждениям было отведено не первое место: лагеря отняли у писателя половину жизни, он просто не успел бы высказаться до конца и остро это понимал. «Лет десять назад я стоял перед выбором ― либо написать работу о стихах "Как пишут стихи", либо написать книгу своих рассказов. Я выбрал второе», ― вспоминал Шаламов. Но мысли требовали выражения, и видно, как писатель торопился их высказать. Резкость изложения (почти конспект), предельная насыщенность ― ни аккуратных введений, ни последовательной аргументации, ни развёртывания мысли, ни продуманной композиции, а сразу тезис за тезисом. Ясная для автора система ценностей не нашла структурированного, упорядоченного выражения, потому что так и осталась в черновиках. Вместо двух задуманных томов эссеистики вышел один. Но даже неотделанные тексты выглядят законченными и заставляют о многом задуматься.

Фото: Museum Vologda

По мнению Варлама Шаламова, читатель XX века, переживший революции, мировые войны и репрессии, больше не терпит никакого вымысла. Он требует абсолютной правды, у него нет времени на пейзаж и портрет: «Фраза должна быть короткой, как пощёчина». А значит, роман умер, литературе нужны новые жанры и формы. Определив, какими они должны быть, Шаламов пишет эссе «О моей прозе», где рассказывает, как на практике реализованы новые принципы. Его эстетические взгляды в чём-то близки идеям Романа Якобсона, в чём-то перекликаются с манифестами ЛЕФа и ОПОЯЗа, ведь автор вступил в литературу в 20-е годы и сохранил память о культуре того времени.

Выйдя из лагеря, Варлам Шаламов стал писать о забытых, репрессированных, рано погибших писателях, упрекая «шестидесятников» в том, что они не создают новое, а пользуются наследием авторов 20-х. Его уникальная теория поэтической интонации позволяла делать тончайший анализ стихотворных текстов и чётко прослеживать влияния других авторов, которое Шаламов расценивал не иначе как плагиат. Он видел свою миссию в просвещении, восстановлении исторических связей, которое, похоже, до сих пор не произошло.

Со взглядами автора можно не во всём соглашаться, но стоит принять их во внимание. Ведь они дают возможность по-новому взглянуть на прозу и стихи Варлама Шаламова и его современников, которые, впрочем, его не услышали. Мы не можем это изменить. Мы можем сделать нечто большее ― услышать и понять его сейчас.