Эксперты рассказали, как отличить хороший перевод от плохого

Фото: The Village

В беседе участвовали переводчик книг Томаса Пинчона, Олдоса Хаксли, Чарльза Буковски, Джека Керуака и других англоязычных поэтов и прозаиков Максим Немцов, главный редактор интернет-издания о книгах «Горький» Нина Назарова и лингвист, специалист по искусственному интеллекту Ася Боярская. 

Как издательства решают, что переводить? 

МАКСИМ: Издательство принимает решение, основываясь на огромном количестве параметров, от маркетинга до личных предпочтений ответственных редакторов. Это самое общее, что можно сказать.

НИНА: Иногда это бывает сюрпризом даже для самих переводчиков. Характерная история: я знаю случай, когда переводчица в своей рецензии на оригинал написала буквально следующее: «Шансы на перевод этого романа, как мне кажется, у нас ничтожно малы». И годом позднее она же его в соавторстве перевела.

МАКСИМ: Есть случаи редакторской магии, но, как правило, это невидимые миру интриги.

НИНА: Переводчик может предложить книгу редактору?

МАКСИМ: В советское время, как правило, переводчики приносили в клювиках издателю свои работы. Сейчас это происходит реже, зато бывают удивительные случаи. Зимой в «Эксмо» должен выйти роман Эдриана Джонса Пирсона «Страна коров», который в прошлом году прогремел по всему миру, — думали даже, что его написал Томас Пинчон под псевдонимом. Я его прочитал и написал рецензию. Через неделю после этого выяснилось, что, пока я её читал, «Эксмо» покупало права на роман. Пирсон, зная русский язык, прочёл мою рецензию и договорился с издательством, чтобы переводил я. Пришлось читать второй раз.

АСЯ: В Советском Союзе переводчики приносили работы в клюве, потому что система книгоиздания была совершенно другой.

Фото: The Village

МАКСИМ: Мало кто помнит всю историю проникновения Мураками в русский язык. В 1990-е Мураками уже прогремел в Сети, но для того, чтобы убедить издателей, потребовалось предисловие Макса Фрая. Потом, уже в начале нулевых, он захватил массовое воображение. А вообще говоря, шансов намного больше у лауреатов сколь угодно абсурдных премий. Шансы есть, конечно, у новинок. Никаких или очень мало — у хороших писателей, которые остались на дне издательских портфелей.

НИНА: На самом деле, как ни парадоксально, шанс быть переведёнными имеют даже книжки, которые уже есть на русском. Существует культура повторных переводов. Сейчас выходит второй том «В поисках потерянного времени» Пруста в переводе Елены Баевской — и это уже третий перевод романа на русский. Есть десяток вариантов «Войны и мира» на английском. Каждому поколению нужен новый перевод классики.

МАКСИМ: Перевод русской классики в англоязычном пространстве — это редкий случай читательских войн, когда все становятся резко поляризованы. Когда-то нас было немного таких, кто говорил о том, что это нормально — иметь множественные переводы. Если текст продолжает переводиться с шагом в десятилетие, это значит, что он жив и актуален. Сейчас, будем надеяться, начнётся волна перепереводов. Понятно, не чтобы повысить продажи, а просто потому, что пришла пора. Среди издателей есть люди, которые оперируют не только понятиями рынка. И это большое счастье.

А какое место у России в литературной тусовке? Что российский читатель теряет? Мы отстаём от мировой повестки? 

МАКСИМ: Мы отстаём примерно навсегда. Я в основном занимаюсь американской литературой, поэтому расскажу про неё, но это применимо и к любой другой. Мы никогда не догоним американцев в том, что касается писателей региональных, нишевых, часто уже покойных. Мы вряд ли узнаем всю ткань американской литературы даже XX века. Про XIX век я не говорю, это, может быть, уже мало кому интересно. То, что мы знаем сейчас, — это вершины, которые нам перешли по наследству от советской школьной и университетской программы. Те же Сэлинджер, Брэдбери. Есть целая национальная литература, о которой мы ничего не узнаем. В советское время был всё-таки некоторый пролетарский интернационализм. Издательство «Прогресс» могло печатать классиков каких-то африканских, про которых в мире больше никто не знал. Сейчас же у нас диктат и цензура рынка: Дэна Брауна — сколько угодно, Ричарда Бротигана — вряд ли.

 Чем отличается перевод поэзии и прозы? 

МАКСИМ: Энергетическая экономика другая. Поэты-переводчики как-то иначе устроены. У меня на поэзию уходит в семь раз больше времени, чем на прозу. Любое лирическое высказывание лучше пропускать через себя, а не просто переводить слова в столбик. Последний случай был с Нобелевским лауреатом Бобом Диланом. Ко мне обратились два издательства с предложением — наверное, потому что я перевёл две книжки его прозы. Я сказал, что, конечно, соглашусь, но им моё согласие не понравится, потому что это будет долго и дорого: 100 песен за год я, может, и переведу. У него не европейская поэзия, он не пишет регулярным метром, размером, другая просодия. Это очень интонационная поэзия, внутренние рифмы, игра слов, плотность смыслов.

Фото: The Village

НИНА: Ещё говорят, что тяжело переводить Пушкина на английский, потому что в результате вместо Пушкина получается ухудшенный Байрон.

МАКСИМ: Пушкин — это недопонятый Байрон, потому что у Пушкина с английским было туго. Вообще, существует только две переводческие стратегии: либо форенизирующий, либо доместицирующий. «Одомашнивающий» и «остраняющий» — мне нравится так больше называть. Либо мы делаем автора понятнее для аудитории с неизбежно возникающими отсюда искажениями, недопониманиями, своеобразным изводом цензуры и гладкописью; либо мы сохраняем верность автору и подтягиваем читателя до чужого текста, до чужого автора. Я стою на позициях того, чтобы хранить верность автору. Этот вопрос переводческой этики для меня решён раз и навсегда.

АСЯ: Смысл — чтобы перевести верно, а значит, передать максимум. У нас совершенно особенная история — традиция советских поэтических переводов, эта гладкопись. Знаете этот перевод Лорки: «Глаза мои бродят сами, глаза мои стали псами»? И это Лорка, он писал безумные верлибры. Это касается не столько конкретно его, он просто первый пришёл на ум. Это про стихи, переведённые гладко ямбом и хореем — как отбойным молотком.

МАКСИМ: Один гениальный постсоветский переводчик переводил Хьюберта Селби буквально толстовскими пассажами, потому что в его представлении литература должна быть гладкой и плавной, как река Волга. Это не случай Хьюберта Селби. Редактор потом мучился несколько месяцев, кромсал получившийся текст на нормальные, отвечающие оригиналу синтагмы.

НИНА: Мне кажется, ещё дело в том, что переводчик, редактор и читатель могут понимать верность автору очень по-разному. Кому-то важно сохранить именно ломаный синтаксис, а кому-то кажется более важной мысль. Возможно, ваш переводчик писал толстовскими фразами, чтобы передать не синтаксис, а сверхидею.

МАКСИМ: Нет, просто он недостаточно старался. То, что автор хотел сказать своим гениальным и бессмертным творчеством, он сказал. Так, как ему это надо, как он считает нужным, а что-либо упрощать — это уже идти против автора. В известном переводческом анекдоте говорится, что читатели у нас не знают, что такое коньяк, поэтому графья будут пить самогон.

Фото: The Village

НИНА: В новой книге Мураками «Мужчины без женщин» тоже есть пример сложности для переводчиков — в рассказе Yesterday идёт речь о юноше, который говорит на диалекте.

МАКСИМ: Кансайский диалект! Вот мы и дошли до него.

НИНА: В русском языке диалекты не так широко представлены, как в японском или, например, английском. Так что можно только охнуть: несчастный переводчик.

МАКСИМ: Я могу совершенно точно сказать: это был очень счастливый переводчик. Андрей Замилов, мы с ним долго думали, что может для русского уха послужить кансайским диалектом. Нам показалось, что украинский суржик не подходит, да и надоело. Только речь заходит о диалектах, сразу вспоминают одесский суржик. Сибирские диалекты не настолько отличаются от нормативного языка. А подошла нам трасянка — это белорусско-русский смешанный суржик. Белорусы тогда решили, что это жест недоброй воли от издательства «Эксмо» в сторону президента Лукашенко, накинулись на бедного Замилова и на меня с вопросами...

Как отличить хороший перевод от плохого? 

НИНА: Если я спотыкаюсь при чтении и задумываюсь, какой фраза была в оригинале, это признак того, что что-то пошло не так. Например, я читала первый том дневников Сьюзен Зонтаг — в целом замечательно изданный, — и она пишет: «Постирала исподнее». Я прямо подпрыгнула: наверняка ведь в оригинале простое «underwear». Она живёт в Нью-Йорке и в маленькой раковине стирает бельё — так зачем его церемонно называть исподним?

АСЯ: Сейчас очень легко встретить такие книги, где глаз цепляется за откровенно дурной перевод, когда так просто невозможно по-русски сказать.

МАКСИМ: Такого сейчас меньше. Десять лет назад такого было много, а в 1990-е — сплошь и рядом. Первый маркер того, что не всё в порядке: если ты открываешь книгу и обнаруживаешь в ней фразу «он взял свою руку и положил её в свой карман». Если бросается в глаза совершенно адский плеоназм: кивки головой, смотрение окон куда-нибудь, ведение дверей куда-нибудь — это значит, что человек переводил в бессознательном состоянии. А вообще чтение — это работа. Можно читать ради развлечения, но тогда, понятно, и претензии к тексту будут иметь меньшее значение.

НИНА: Читать ради развлечения — это не худшая вещь, которую можно делать в жизни.

МАКСИМ: Нет, конечно, но если читатель хотел лёгкого чтива, а его заставили думать — это же не проблема автора.

Фото: The Village

АСЯ: Максим, я все хотела вас спросить, почему в вашем переводе Мураками героя одолевает депрессия среднего возраста? Меня это поразило.

МАКСИМ: Депрессия среднего возраста? Что именно вас поразило? «По-русски так не говорят»?

АСЯ: Да.

МАКСИМ: По-русски говорят как угодно. Если бы у автора было написано «кризис среднего возраста», переводчик бы написал «кризис среднего возраста».

АСЯ: То есть это просто дословный перевод, несмотря на то что он разбивает русскоязычную идиому.

МАКСИМ: Немногое нужно, чтобы разбить русскоязычную идиому, во-первых. А во-вторых, да, там нужно было значение именно депрессии.

АСЯ: В чём кардинальная разница между кризисом и депрессией, почему нельзя заменить на «кризис среднего возраста»?

МАКСИМ: А это, Ася, вопрос к автору. Автор знает с хорошей точностью иероглиф или чёрточку в иероглифе, которая означает «кризис», но там не оно.