Юрий Норштейн: Я терпеть не мог мультипликацию

― Юрий Борисович, расскажите, пожалуйста, как вы выбирали свой творческий путь? Как осознали свое предназначение?

― Никак. Я терпеть не мог мультипликацию. Я никогда о ней всерьёз не думал, и когда попал на курс мультипликаторов, хотел доучиться и через два года уйти.

Но я всегда с восхищением относился к мультипликаторам, которые работают в «Союзмультфильме» ― это были действительно выдающиеся люди, восхитительные рисовальщики, они владели карандашом просто удивительно! Думаю, нигде в СССР не было такого места сосредоточения талантливых людей.

Это было братство, и если бы не было этого братства, не было бы многих классических сейчас мультфильмов. Ради этого братства я готов был на всё. Но мне самому не хотелось заниматься мультипликацией. И я тогда решил, что уйду. Много лет спустя, когда студия была уже разрушена, я понял, в каком месте мне посчастливилось работать. Это на самом деле было самое счастливое, самое весёлое место в Советском Союзе. Там были сотни остроумнейших людей, и это остроумие звенело по всей студии день и ночь. Я помню этот простор, где всё жужжит и гудит от огромного количества анекдотов и добрых розыгрышей. И даже разыгрываемый был счастлив, потому что вокруг него счастливы были все другие. Это было лучшее время. Теперь такого нет… Не знаю, что будет, может, будет что-то более прекрасное ― но для прекрасного нужны большие усилия.

В центре моего внимания остаётся живопись

Меня интересовала живопись, а не мультипликация. Когда мне было 11, я научился ездить в Третьяковскую галерею. Я её знал наизусть, всю экспозицию. Я тогда не думал даже, что это называется работой над собой ― мне просто было действительно интересно, хотелось, чтобы мои товарищи тоже знали эти картины. Тогда я предложил повесить в школьном коридоре репродукции своих самых любимых произведений. Купил около 70 репродукций хорошего качества, их оформили в рамки и повесили. Приятели меня всё время проверяли, действительно ли я знаю всех этих художников. Я знал. Это получалось даже независимо от моего желания, я просто смотрел на картины, и это вошло в меня.

Работая мультипликатором, я всё время думал о живописи. Любимые художники сходятся для меня в кристалле мультипликации. Я нахожу между ними внезапные и ослепительные параллели... Нужно внимательнее заглянуть в эту кладовую, и она откроет тебе потрясающие возможности. Просто нужно смотреть и видеть.

 Художественная ситуация ― это необходимость преодолеть невозможное

― А как вы относитесь к созданию мультфильмов с помощью компьютерных технологий, компьюетерной графики?

― Компьютер действительно может очень многое. Но за любым компьютером должен работать художник: только при этом условии на экране мы можем увидеть художественный феномен, а не физическое правдоподобие, технически воспроизведенное компьютером. Задача должна стоять гораздо выше возможностей компьютера, тогда художник-мультипликатор, сидящий за ним, окажется в художественной ситуации. Что такое художественная ситуация? Это необходимость преодолеть невозможное. Только на этом пути мы можем получить художественный результат, а всё остальное ― чисто технические дела. Они хороши в учебном процессе, но дальше, когда начинается творчество, мы попадаем в другое пространство.

Я минималист. Если посмотреть мои работы в хронологической последовательности, можно заметить, как меняется изобразительная система: постепенно цветовая гамма сереет, темнеет ― и сейчас я работаю над фильмом «Шинель», который вообще чёрно-белый. Дальше уже некуда. Когда мы начинали, на нас косо смотрели: как так, мультипликация ― и чёрно-белая?

В 90-е годы началась тенденция к цветовой «стрельбе». По-моему, человеческий глаз этого просто выдержать не может. Так что я терпеть не могу, когда мне начинают объяснять, как здорово использовать компьютер, ведь в нем несколько тысяч цветов и море разливанное технических возможностей: чем меньше ограничений, тем меньше художественности. Художественность ― это всегда ограничение, это всегда часть вместо целого. И само искусство ― это всегда часть вместо целого, и в этой части оно сосредоточивает огромный мир.

Мне бы даже хотелось делать немые мультфильмы, без звука. Как сказала некогда Ахматова: «Я научила женщин говорить, но как их замолчать заставить?» Это справедливо и по отношению к кинематографу: мы научили кинематограф говорить, но как же хочется его теперь унять, чтобы он так нагло не лез тебе в глаза. Это как настоящая поэзия: пошлая поэзия всегда гораздо легче воспринимается, быстрее проглатывается. Ограничения задают высоту. Надо попасть в ситуацию невозможности осуществить задуманное, и тогда вы можете рассчитывать на высоту. Я за цензуру, но не в смысле политического сыска, а в смысле, до какой степени ты способен ввести себя в ограничение.

В том числе поэтому мы снимаем только на плёнку, и я боюсь, что когда мы закончим снимать «Шинель», уже не будет кинопроекторов, чтобы её показать.

― Хотелось ли вам когда-нибудь попробовать себя в качестве режиссёра игрового кино?

― Однажды мне сказали, что я перерос мультипликацию и мне пора делать игровое кино. А я ответил: «Нет, это игровая кинематография не доросла до мультипликации». И это не фигура речи. Мультипликация ― это невероятно сложное искусство. Я делаю огромное количество раскадровок для какой-нибудь одной сцены, и стараюсь работать как можно быстрее, чтобы передо мной разворачивалась игра. Я должен найти те самые странные периферийные жесты, которые актёр не ищет: когда он входит в состояние своего героя, у него невольно появляются нужные жесты. В мультипликации же мы все случайности должны прорабатывать сами. Для этого мне нужно довести себя до состояния непосредственности, когда вдруг появляется периферийный жест. Это самое тяжёлое, что может быть: я должен именно довести себя до этого состояния, буквально сойти с ума. Нужно истончить себя, вчувствоваться в героя до такой степени, чтобы у тебя, условно говоря, появились стигматы, как у Франциска Ассизского во время молитвы. Фильм должен стать не только частью тебя, но и частью целого, частью вселенной.

― Вы работаете больше для детей или для взрослых?

― Я работаю для себя. Прежде всего, фильм должен быть интересен мне. Если я поставлю перед собой задачу снять фильм для детей или для взрослых, он у меня не получится. Когда меня спрашивали, для кого «Ёжик в тумане», я уклончиво отвечал, что для взрослого, который забыл, что у него было детство. Многие дети, которые выросли и посмотрели этот фильм снова, говорили мне: «Я в детстве смотрел этот фильм и, оказывается, не понимал. А теперь обнаруживаю в нём вторую и третью жизнь». Но могу сказать, что любой фильм, даже если он для взрослых, должен содержать в себе моменты, которые будут стопроцентно понятны ребёнку.

― Каким ребёнком были вы?

― Мне повезло: я вырос в классической коммуналке, воспетой Высоцким, с длинным коридором, где «на 38 комнаток всего одна уборная». Но я не пожелал бы себе другого детства, потому что я столько увидел людей, характеров, страстей!

Прочту небольшую выдержку из моей книги «Снег на траве»:

«Мы вчетвером ― папа, мама и мы с братом жили в маленькой 13-метровой комнате большой коммунальной квартиры. Но клянусь, я бы не хотел поменять это моё детство на любое самое комфортное. Представьте себе комнату, в середине которой под потолком абажур, мама набрасывает большую скатерть на стол, скатерть взлетает и, надуваясь парусом, медленно, волнами, словно ловя воздушное равновесие, успокаивается, принимая форму стола».

Вы были свидетелями подобного? Правда ведь, это невероятно прекрасно! Я тогда, конечно, ещё ни о какой мультипликации не думал, но смотрел абсолютно завороженно на это колыхание скатерти, как она медленно опадает… Как мне кажется, человек измеряется тем, насколько он способен в самом обыденном событии увидеть что-то вдохновляющее.

«Зимой в комнате на верёвках досушивалось принесённое с улицы бельё, распространяя морозную пряность», ― мне кажется, если у нас этого не было, то чего-то мы не добрали, какого-то глотка воздуха не глотнули. Это было необыкновенно: мама идёт по коридору, а у неё в руках глыба ― простыня раздулась на морозе и так и застыла. Мама её неуклюже вносит, вешает на верёвку, и буквально через несколько минут простынь обвисает, и комната наполняется морозом улицы… Кажется, воздух тогда, в детстве, был совсем другой.

Яблоко из «Сказки сказок» ― это тоже для меня, прежде всего, воспоминание из детства. Мы летом с мамой уезжали к тётке в город Клинцы на границе с Белоруссией. В августе город благоухал яблоками, и везде варили варение. И мама с тётей привозили с базара яблоки по 600 грамм ― для меня, для ребёнка, они казались огромными! Но яблоко было так прекрасно не тем, что я его сейчас съем ― мне нравилось его рассматривать, особенно эту ямочку, из которой растёт веточка… Я мог бесконечно смотреть в нее. В результате, спустя много лет появился кадр, где дождь осыпает яблоко, и вода набирается в этот кратер ― это всё оттуда… Это уже потом я про Адамово яблоко узнал.

Потом я всеми этими воспоминаниями спасался, ведь семья для ребёнка ― это защитный купол. Я и сейчас восстанавливаю в голове эту гармонию, и благодаря этому знаю, что гармония в мире есть, она возможна.

― Какой ваш мультфильм для вас самый любимый?

― «Сказка сказок», потому что в нём я чувствую себя, чувствую, что это моё. В нём сосредоточено то, что во мне постепенно собиралось, откладывалось с годами. На самом деле в мире всё пересекается, надо только эти пересечения увидеть.

Для меня искусство находится как раз на этих пересечениях. Когда люди говорят «я это сам придумал», я протестую: нет, не совсем сам. Оно в воздухе носится! Из всех пересечений ты можешь поймать своё, отражающее твой мир и только твой. Но при этом не нужно заноситься, потому что на самом деле эти пересечения не принадлежат тебе, они всеобщие. Поэтому мне так омерзительно слово «самовыражение».

Я не приходил к своему стилю ― это он пришёл ко мне. На самом деле открытия, к которым ты приходишь, даже нельзя назвать открытиями, потому что через искусство ты открываешь самого себя.

Как-то меня спросили, какой из моих персонажей мне наиболее близок. Я ответил, что моя жена Франческа [Ярбусова]. Она загадочная и всегда в тумане. У нас с ней жуткие скандалы, когда идёт работа! А в мирной жизни ― нет.

Искусство не может существовать без религии

Для меня искусство выше религии. По внутреннему ощущению, по энергии, по захвату образов оно сильнее для меня, чем разговоры о религии… Оно тебе сразу как на ладони представляет мир. Это может делать только искусство, и потому я его боготворю. Без искусства я бы не знал, кто я такой. Но без религии искусство просто не может существовать, на мой взгляд. Оно мертво тогда, его нет.

Мы все боимся смерти, но бояться можно по-разному: по-животному, вереща от ужаса, или же как чего-то естественного, но неизвестного тебе. Для меня фраза из Евангелия «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; А если умрёт, то принесет много плода» (Ин. 12:24) ― имеет грандиозный смысл бытия. Эта цитата всё время со мной. Она даёт нам возможность меньше бояться смерти, а значит, позволяет по-другому относиться к искусству.

Мне кажется, что сейчас земля заражена ненавистью, которая проистекает из жажды одного возвыситься над другим. Для меня эта проблема решается весьма просто: если ты хочешь возвышения ― возвышайся над собой, и ты никого не затронешь. Тогда ты окажешься в ситуации, которая расширит тебя.

Мы же находимся сейчас в том положении, когда производители мультфильмов на выходе считают деньги, а я ― сколько душ они загубили. Детская мембрана ― это такая тонкая вещь, что мы потом никогда не поймём, почему человек становится агрессивным, злобным.

При этом многие ходят в церковь, знают, с какой стороны крест положить ― но самое важное: «Где сокровище ваше, там и сердце ваше». С этим у нас гораздо труднее.

― Как вы относитесь к современной мультипликации?

― В последнее время появились неплохие мультипликационные фильмы и авторы. Александр Петров, Иван Максимов ― он создал свой уникальный мир мультипликации, Михаил Алдашин, Костя Браздин из Петербурга ― один из самых остроумных режиссёров нашего времени. Он делает невероятно смешные фильмы. Появляются фильмы действительно стильные, с широким захватом культуры, что очень важно. Талантливые фильмы есть, но, к сожалению, они рождаются сейчас вопреки, а не потому, что государство заботится о культуре. Как говорит Андрей Крыжановский, одна нога футболиста стоит десятка лет нашей мультипликации. А если мы хотим говорить об искусстве, то кино и мультипликация должны быть государственным делом.

Временами я не могу освободиться от страны, от того, что во мне собирается неприятие происходящего. А для того, чтобы работать, нужно освободиться от всего. Очень тяжело переживать хамскую несправедливость и ханжество. И я не молчу, я говорю о том, с чем не согласен, со всех площадок. Чтобы оставаться свободным в интеллектуальном смысле, в смысле независимости от мнения вышестоящего начальства, нужно иметь определённое мужество и знание, чтобы быть доказательным в своей свободе. Свободен по-настоящему только знающий человек. И если со своими знаниями ты еще свободен говорить о том, что тебя волнует ― более свободного человека не найти. Но эта свобода сопряжена со многими опасностями и ответственностью за свои слова, за способность говорить о вещах, о которых не принято говорить…

Подготовила Анастасия Прощенко

Фото: Георгий Никаноров, факультет журналистики МГУ