Честертон: Впасть, как в ересь, в неслыханную простоту

Я хочу сказать, — пояснил он, — что кругосветное путешествие — наикратчайшая дорога к тому месту, где мы теперь находимся.

«Здравый смысл» — словосочетание, кажется, в принципе бесконечно далёкое от понятия о таланте. Само слово «здравомыслящий», почти как «благонамеренный», источает аромат казенной пошлости. И всё же для Честертона здравый смысл — разновидность одарённости, и, быть может, важнейшая.

В начале XX века такой взгляд на вещи был более чем необычен, особенно для служителя искусства. Над английской литературой парила величественная тень Оскара Уайлда. Великий циник, казалось, смог наполнить сам воздух ароматом насмешливого парадоксализма. После Уайлда вычурная метафора, оксюморон, неожиданный оборот мысли (или хотя бы речи) были необходимым условием существования литературного произведения. Они стали той «оптикой», сквозь которую должен видеть мир настоящий писатель, чтобы не быть обвинённым в постыдном ретроградстве.

Появившийся в этот момент в литературе Честертон сразу произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Он и внешне имел с бомбой что-то общее — огромный (почти два метра ростом), грузный, несколько неуклюжий, шумный и решительно никуда не вписывающийся. Точно так же, как бомба, он был категоричен и не терпел возражений. В эпоху, когда оскорблять общественный вкус считалось хорошим тоном, Честертон оказался самым большим бунтарем: он бросил вызов самому революционному духу эпохи. Пройдя через самые различные увлечения, успев позаниматься спиритизмом и перепробовать всевозможные философии, Честертон, почти по Пастернаку, «впал, как в ересь, в неслыханную простоту» христианской ортодоксии, общепринятой нравственности и здравого смысла.

Всю жизнь Честертон боролся за эти «священные банальности» и был совершенно прав, когда с гордостью писал: «Я — человек, с величайшей отвагой открывший давно известное». Для того чтобы в новейшее время (то есть примерно со времен Честертона и по сей день) сказать нечто само собой разумеющееся, нужно иметь мужество. Во всяком случае, писать в эпоху декаданса эссе в защиту здравого смысла и традиций было занятием не менее — а то и более — дерзновенным, чем выплескивать на бумагу очередное «дыр бул щыл» (знаменитое абстрактное стихотворение поэта-футуриста Алексея Кручёных — «ТД»). Ни одна идея Честертона не была нова, однако в ХХ веке кругосветное путешествие стало простейшим способом оставаться на месте.

Свою уникальную способность удивляться в высшей степени простым вещам ярче всего Честертон проявил всё-таки не в эссеистике, а в романах и рассказах. Его эссе с говорящим названием «В защиту дешевого чтива» утверждает ценность примитивной литературы: «В самом захудалом и наивном грошовом романе заложены прочные нравственные устои, по сравнению с которыми изысканно-утонченные этические построения лишь эфемерный блеск и мишура». Поэтому писать просто, по мнению Честертона, не только красиво, но и добродетельно.

При первом прочтении одного из приключенческих романов Честертона, скажем, «Шара и креста», взыскательный читатель может прийти в недоумение: что за низкопробная беллетристика? Образы и выражения банальны. «Дуэлянты стояли, как статуи». «Макиэн медленно шел по слабо освещенному саду, опустив голову, и никто не понял бы, что он — в раю». «Он сидел опустив голову и жадно слушал ее голос, не вникая в слова». «Они готовы были убить того, кто им помешает». Как вообще можно такое писать? Характеры тоже банальны, это даже не характеры, а типажи! Благородный дикарь, холодная аристократка, профессор-злодей. Банальнее всего — прописные истины: быть хорошим — хорошо, быть плохим — плохо.

И всё же эта банальность — не от простоты, а от избытка сложности. Простота стиля  Честертона — результат очень тщательной стилистической отделки (тот же «Шар и крест» уже после выхода был полностью переработан автором для второго издания), а клишированные идеи и характеры — итог долгого и сложного духовного поиска самого автора. Такой простоты не могло быть без утонченно-болезненной сложности декаданса. Недаром истинно счастливым и подлинно свободным в романе оказывается монах-отшельник отец Михаил, который смотрит на мир с радостью ребёнка, получившего чудесный подарок, и испытывает восторг при виде торчащей из стены уродливой железки. Он словно воплощенное возражение Оскару Уайлду: если циник знает всему на свете цену, не видя ни в чем ценности, то для отца Михаила все в мире бесценно.

Очевидные вещи стало нужно доказывать с помощью парадоксов, и тот же «Шар и крест» весь построен на парадоксе: рационально устроенный мир (шар) совершенно неразумен, больше того — безумен, а противоречивый, нелогичный крест единственно сообразен человеку. Двое помешанных нарушителей порядка оказываются единственными нормальными людьми в мире, который свихнулся на своей рациональности, но их заключают в сумасшедший дом. Открытость любому мнению оборачивается тиранией, потому что не видит ни в одном из этих мнений ценности, а фанатизм в итоге приводит к истине даже заблуждающегося, потому что жаждет этой истины. Каждая банальность, которую высказывает автор, на проверку оказывается головокружительным парадоксом. Романы Честертона, хотя и понятны всякому, рассчитаны все-таки именно на интеллектуала, способного разгадать все загадки и понять, какой айсберг скрывается под этой верхушкой.

Другим жанром «дешевого чтива», которому Честертон «отдал честь», был детективный рассказ. Цикл об отце Брауне завоевал своему автору популярность по всему миру, а в нашей стране Честертон был поначалу известен именно благодаря этим рассказам. Однако на русскоязычного читателя они всегда производили просто впечатление некоего курьеза: английские детективы, только вместо Шерлока Холмса забавный эксцентричный священник. Однако в действительности отец Браун не только не похож на героя Конан Дойла, но и прямо противоположен ему.

В своем эссе, посвященном рассказам о Шерлоке Холмсе, Честертон заметил, что единственной ошибкой их автора было лишить сыщика с Бейкер-стрит любви к литературе, философии и женщине, отделив его, тем самым, от обычных людей. В противовес Холмсу, патер Браун необыкновенно нормален, он словно живое воплощение здравого смысла, бесконечно далекое от всякой эксцентричности. И сама его гениальная проницательность происходит не от выдающегося интеллекта, а вновь от здравого смысла и житейского опыта. Парадоксально, но факт.

Всю жизнь Честертон с невероятной энергией ломился во все возможные открытые двери. Вероятно, поэтому и смерть его была как-то неожиданно обыкновенной: он тяжело болел, впал в кому. Неделю спустя пришел в себя, улыбнулся жене, сидевшей у его кровати, сказал: «Доброе утро, любимая!» и умер.

И было это «банально, как дешевое чтиво, гром небесный и кровь человеческая».