Похороны смыслов. Доналд Бартелми и его «Мёртвый отец»

Бартелми говорил, что писатель становится писателем, «выбирая себе отцов». «Читая все больше, и в свою иерархию набираешь все больше отцов, ― отмечал он. ― А уже затем, призвав 20-30 отцов, возможно, рождаешься сам…» А ещё он любил цитировать своего преподавателя по философии Мориса Нейтансона: «Ошибкой было бы считать литературу кладбищем мертвых систем». Это могло бы послужить ключом к пониманию романа, однако преемственность литературных традиций и их трансформация ― лишь один из множества аспектов. Весь роман ― болезненное размышление на тему отцовства в самом широком смысле. Здесь и отсылки к греческой мифологии, и иллюстрации к хрестоматийным трудам Фрейда, и намёки на институты власти и гендерной социализации, не говоря о целой плеяде литературных «отцов», стоящих за этим романом.

Мастер так называемой «внезапной прозы», Бартелми написал роман, который, кажется, просто рассыпается в руках на множество кричащих фрагментов. Бессюжетная череда коротких главок выдаёт пристрастие автора к малой форме. Вернее, сюжет есть, но и он ― не привычный событийный ряд, а сложная, многоуровневая метафора. Несколько персонажей куда-то везут огромное тело Мёртвого Отца, преодолевая постоянные трудности долгого похода и ведя бесконечные абсурдные диалоги ― вот и всё, на первый взгляд, «действие». Их разговоры кажутся абсолютно бессвязными, но и это ― мастерски выстроенная иллюзия, литературный эксперимент.

Доналд Бартелми. Фото: Chron.com

Как это часто бывает в постмодернистских романах, вся соль ― в самом языке, его структуре, которую Бартелми старался вывести за рамки пресловутых «мёртвых систем». Некоторые «фразы со сломанной спиной» эффектны и сами по себе, вне контекста ― например, «бутербродные мгновения, какими аккуратно проложены толстоватые ломти работы», или «смерть гитары, шарахнутой об дерево в негодованье». Прямая речь графически не оформлена, поэтому не всегда понятно, где чья реплика, и персонажа приходится узнавать по его личной манере, «по голосу». Странное, «нездешнее» ощущение от происходящего появляется из-за непривычного для русскоязычного читателя страдательного залога: «Карты вперяемы, а священные бобы сотрясаемы в котелке. Бросаемы стебли тысячелистника обыкновенного. Встряхиваем стаканчик с костями. Жарима баранья лопатка и читаемы трещины в кости». Нередко действие передаётся одними деепричастиями несовершенного вида, крайне редкой, практически утраченной формой в русском языке, причём она употребляется в качестве сказуемого. Остаётся только гадать, какие грамматические игры творились в оригинале: «Люди прохлаждаючись», «Томас выполняючи функции руководства», «Мертвый Отец трямкаючи на гитаре».

Как видно из последней цитаты, Мёртвый Отец ― действующее лицо романа наравне с другими персонажами. Он двигается, выражает эмоции, активно взаимодействует с окружающими, совсем не хочет быть мёртвым и очень, очень много говорит. Это саркастическая метафора живучести «мёртвых систем», и явно не только литературных. «Мёртвый, но по-прежнему с нами, по-прежнему с нами, но мёртвый». Каждый его монолог ― то ли символический манифест, то ли просто маразматическое брюзжание, то ли всё это разом.

Предельная абстрактность метафор причудливо сочетается с раблезианской телесностью и подробным бытописанием. Рост Мёртвого Отца указан в давно устаревшей единице измерения длины, в локтях ― 3200 (это примерно полтора километра), что указывает не только на его исполинские размеры, но и на древнее происхождение и некую загадочность: локоть ― мера неточная. Мёртвого Отца всё время куда-то везут (как окажется потом, это длительное и нелепое путешествие ― похоронная процессия). Столь долгое время и большие расстояния невольно наводят на мысль, куда именно привезли героя и где его оставили. Уж не на краю ли света?

Здесь можно позволить себе спойлер, потому что он всё равно мало что прояснит. В этом абсурдистском романе не найти простого человеческого смысла, он не даст отдохнуть или развлечься. Он требует от читателя напряжённого внимания, начитанности и умственной работы, но и это не гарантирует понимания с первого прочтения (о чём переводчик Максим Немцов честно предупреждает с самого начала). Как и длинные литературоведческие статьи, и обстоятельное предисловие. И хотя очевидно, что речь в романе не о наших живых папах, а об архетипах и стереотипах, переводчик всё же проговаривается о непростых отношениях Бартелми с авторитарным отцом. Не здесь ли кроется ответ, почему эта тема была для автора настолько сложной, что об этом нельзя было говорить ясно? Если, конечно, оставить за скобками эстетические убеждения радикального постмодерниста.

«Мёртвый Отец» – непаханое поле для фанатичного литературоведа, вычурная головоломка для искушённого ценителя постмодернизма и ценная книга для тех, кто не боится взглянуть в эту головокружительную бездну, чтобы «похоронить» своего «отца». А вот какого именно и зачем ― придётся разбираться самостоятельно.