Черный квадрат Довлатова

Нужен ли современной России фильм о советском прозаике? Продюсеры и команда режиссера организовали опрос, в ходе которого выяснили, что около 30% респондентов (в основном студенты и школьники) хотели бы увидеть ленту о Довлатове. В таких условиях создание фильма оставалось делом весьма рискованным, а сам Герман-младший предсказуемо оказался между двух огней. Во-первых, был риск разочаровать фанатов Довлатова, влюбленных в его стиль и фирменную иронию. Во-вторых — излишне увлечься историческим контекстом: ностальгией по 70-м, советскими буднями, картиной застоя, о которых и ради которых во многом и создавался фильм... и оставить за скобками главного героя. Стоило ли? Удалось ли?

Премьера состоялась на Берлинском кинофестивале, а российский прокат длился всего четыре дня (с 1 по 4 марта) — пиар-ход, который должен был, по-видимому, привлечь внимание зрителей. Как бы то ни было, картина успела отшуметь и получить порцию отзывов. Возможность обсудить «Довлатова» — повод поднять более фундаментальные, внелитературные вопросы.

«Довлатов» — кино атмосферы. Критика подмечает ощущение иллюзорности, которым пропитана картина. По настроению и динамике этот фильм больше напоминает сон о юности советских времен. Сильная ностальгическая составляющая одновременно дает почву для безнаказанной рефлексии и подкармливает молодежь символами-клише, которые постепенно вытесняют в массовом сознании воспоминания о Стране Советов. Такой подход сближает картину Германа-младшего с «историческими» сериалами последних лет, но при этом делает недавнее прошлое чуть ближе и понятнее. Сам режиссер спешит обособиться от молодого поколения, доказывая, что «живет с ними в разной исторической парадигме». Но попытка наладить вневременной диалог между СССР времен Довлатова и Бродского и современной Россией слишком очевидна.

Лучше всего зрителям презентует советские реалии не бутафорская атрибутика, а работа художника-постановщика Елены Окопной, награжденная «Серебряным медведем» на Берлинском кинофестивале. Исчезнувший Петербург начала 1970-х скрупулезно воссоздавали на старых дачах, в пустующих домах, а порой собирали по частям — для большей правдоподобности. На помощь пришли жители северной столицы, которые поделились с «Ленфильмом» одеждой, мебелью, предметами быта и интерьерными «фишками» эпохи.

Советская экзотика, ханжеская партийная цензура, душащая и уничтожающая молодой талант, заметки в заводской газете вместо романа, проблемы с семьей, тоска в глазах жены и дочери, тоска в глазах главного героя... Серость кабинетов и угасающая удаль декадентства на литературных «капустниках». Выхватить несколько дней из жизни писателя и на их фоне раскрыть конфликт личности и государства — ход предсказуемый. На деле сюжет фильма построен таким образом, что основные вехи жизни и творчества Довлатова остаются за кадром. Взамен — пустоты, приправленные однообразной музыкой и питерским туманом. Композиционные бреши восполняются справками о биографии того или иного героя — прием, отсылающий зрителя к статьям на Википедии и провоцирующий у него комплекс неполноценности.

«Довлатов» ощущается как фильм-прокрастинация. Отсутствие драматургического буйства и разреженность атмосферы воспринимается частью почерка Германа-младшего, как и пристрастие к эпохе, от очарования и застоя которой трудно освободиться режиссеру, да и современному российскому обществу. Операторская работа — камера, блуждающая сквозь туман, будто случайно выхваченные из толпы лица, обрывки разговоров — подбавляет меланхолии. Сплошное скольжение по поверхности, за которой, кажется, и нет глубины.

Поклонникам писателя, пришедшим в кинотеатр за довлатовским темпераментом, ощутимо не хватает активного действия, яркости и кутежа. Ни одна из поставленных проблем не находит разрешения, ни один из диалогов не перерастает в конфликт. Герои перманентно существуют в кадре и не собираются меняться. Критики начинают подозревать, что за узнаваемым именем режиссер припрятал философское эссе о противостоянии небольшой группы талантливых и большой группы бездарных, но наделённых властью людей. Довлатов оказывается не нужен своей стране и эпохе, не нужен он Герману-младшему, не нужен и зрителю — а всё для того, чтобы посмаковать исторические параллели. Так значит, фильм не о Довлатове?

Почему Бродский, талантливо реинкарнированный Артуром Бесчастным, выглядит более цельным, убедительным и живым, чем главный герой? Куда подевалась авторская ирония? Какие роли играют второстепенные лица в исполнении звезд российского кино, если не двигают сюжет и минимально взаимодействуют с главным героем? Фильм оставляет массу вопросов, но один из ключевых моментов удался — Довлатов показан абсолютно лишним человеком. Громоздкие плечи в безразмерном пальто появляются в кадре — и вот фигура запрещенного писателя ощутимо режет экран, заполняет пространство не хуже, чем «Черный квадрат» Малевича.

Поручить главную роль не очень известному в России сербскому актеру Милану Маричу — чрезвычайно удачное решение. Он мощен и одновременно мягок, чтобы обнажить перед зрителем чувствительное и грустное нутро «литературного неудачника». Человечные и печальные глаза. «В нем есть честность, глубина, порядочность, неподдельная энергетика, масштаб личности. Он человек, как мне кажется, довольно крупный. Я не знаю, как это объяснить…» — отзывается о своем кинооткрытии сам Герман-младший. Довлатов — в кино, литературе и реальности — действительно большой, но неудобный, внегабаритный, подобно многим современникам и литературным коллегам. Общество требует героя, в советской литературе одни герои, «каждый школьник — будущий Геракл». Человек породы Довлатова — инородное тело, он наблюдатель, пишущий о мелочах. «Я не уверен, что считаю себя писателем, — признавался автор. — Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами — он пишет о том, во имя чего живут люди. А рассказчик пишет о том, как живут люди». В этом смысле пассивная подача и специфика композиции, плохо скрываемый пессимизм и прокрастинация выглядят вполне оправдано.

Путь главного героя полон тупиков. Ему остается либо жить, полностью подстраиваясь под систему, выдавать на ура требуемый продукт и погубить свой талант, либо идти на компромисс, как фарцовщик Фред, и в конечном счете погибнуть под катком государственной машины, либо покинуть страну, так и не ставшую Родиной. Выбор Довлатова — это буквально отсутствие выбора как такового. «Я уехал, чтобы стать писателем».

Если оставить за скобками пару часов экранного времени, проведенного в тягостных раздумьях, простить режиссеру несколько шаблонных сцен (душераздирающие поиски куклы для взрослой дочери и грустные рукописи школьников, отправленные в макулатуру), «Довлатов» — конкретное и вполне лаконичное высказывание. Личность писателя — вне цензуры, выше попыток Германа-младшего упаковать Довлатова в несколько дней повествования. Отличный пример того, как живой человек, дороживший своими слабостями, превращается в литературный памятник, грустный и по-парадному причесанный.

Запрещенный писатель, напоминающий «неудобное» супрематическое полотно, угловатый и вызывающий, перестает быть лишним. Он нужен восторженным потомкам, обречен иллюстрировать вызовы совершенно иной эпохи, проблемы которой не имели к нему отношения. Подвыпивший Достоевский благословляет советскую пионерию, Пушкин давным-давно брошен с парохода современности, а режиссеру и зрителю не удается выдавить из себя даже подобие улыбки.