Мода на Японию в Пушкинском музее

Тёбунсай Эйси ― «Игра в волан»

Выставка проходит в два этапа (с 4 по 30 сентября и с 3 по 28 октября), и экспозицию успели полностью поменять. Шёлковые и бумажные свитки заменили на схожие свитки, на смену одним гравюрам укиё-э приехали из Японии другие. Единственное произведение, которое присутствует на обеих выставках, — ширма с изображением Киото и его окрестностей: она двойная, и её части экспонируются по очереди. На ширме — Киото с высоты птичьего полёта: город раскинулся внизу, кто-то едет через мост, кто-то гуляет в саду, любуется сакурой, читает стихи или думает о бренности бытия...

Кано Цунэнобу ― «Цветы и птицы четырёх времён года. Зима и осень»

Время в японском искусстве как будто навсегда остановилось. Недаром один из самых популярных сюжетов ширм — времена года. В сентябре на выставке показывали «Цветы и птиц четырёх времён года» Кано Цунэнобу: осень — распылённое по фону золото, за ней зима, где за деревом прячется заяц, а на ветке уселись запорошенные снегом фазаны. С приходом весны появляются бамбуковые заросли и длинный выразительный аист, лето символизируют бурлящий ручей и старая узловатая сосна. Всё зациклено, всё повторяется, и неспешная медитативность, присущая японскому искусству, только усиливается от того, что мы должны были бы смотреть на эти ширмы снизу вверх, сидя на полу в японском доме. Там они не столько разграничивали пространство, сколько создавали особый неторопливый мир поэзии и по-японски минималистической красоты. В духе минимализма выполнена и представленная сейчас ширма «Высочайший выезд в Охара. Поэт Сайгё, любующийся горой Фудзи» Кано Наонобу: тушью на левой части обозначена суета высочайшего выезда, на правой — почти полная пустота, только крошечная фигурка поэта и выступающая из тумана гора Фудзи.

Кацусика Хокусай ― «Большая волна в Канагаве»

Позиции наблюдателя — самая распространённая в японском искусстве. Показанная на выставке в сентябре легендарная «Большая волна в Канагаве» из серии «Тридцать шесть видов Фудзи» Кацусики Хокусая даёт нам почти безучастно наблюдать за моряками в утлых лодчонках, в то время как над ними нависает огромная хищная волна, брызги пены которой похожи на когти или сотни маленьких кинжалов. Здесь нет сострадания и ужаса бурь европейского романтизма — есть только власть природы и её подчас жестокая красота.

Утагава Куниёси ― «Цукудадзима»

И всё же гравюра по сравнению с ширмами и свитками в большей степени даёт чисто человеческое измерение. Эту технику завезли в Японию из Китая в VIII веке, но именно в эпоху Эдо, когда город стал миллионным мегаполисом, а Осака и Киото — торговым и культурным центрами страны, гравюра пережила свой расцвет. Актёры в самых разнообразных ролях (и в гримёрной), торговцы веерами и торговки зубочистками, красавицы из «весёлых кварталов» и борцы сумо наводняют пёстрой толпой произведения Китагавы Утамаро, Судзуки Харунобу, Исикавы Тоёнобу и других художников. И мы снова наблюдаем со стороны, как они устраивают пикник на лодке, любуются извечной сакурой, чернят зубы, собирают водоросли или, как в одной из самых трогательных гравюр Китагавы Утамаро, стоят, тесно прижавшись друг ко другу, вдвоём под одним зонтом.

Китагава Утамаро ― «Один зонт на двоих»

В гравюре тоже проявляется тема цикличности бытия. У Утамаро есть серия «Девушки в разное время дня», в которой жизнь неспешно течёт от часа дракона (8 часов утра) до часа обезьяны (4 часа дня). Сейчас на выставке можно увидеть «Час дракона»: одна девушка медитативно чистит зубы бамбуковой щёточкой, другая держит горшок — в нём растёт вьюнок с поэтическим названием асагао, «утренний лик». Утамаро обрисовывает их струящимися, скользящими линиями, девушки абсолютно прекрасны и... совершенно неэмоциональны.

Неизвестный художник ― «Виды Киото и его окрестностей»

У выставки «Шедевры живописи и гравюры эпохи Эдо» нет чёткой темы, но из почти случайного набора ширм, шёлковых и бумажных свитков и «картин изменчивого мира» — гравюр укиё-э складывается образ японского искусства — неторопливо-выдержанного, бесконечно прекрасного и холодновато-отстранённого. Европейская эмоциональность остаётся за скобками, ведь, как сказал поэт Одзава Роан, «призрачна жизнь, словно роса на траве, словно мерцанье зарниц...»