Читалка философа Алексея Козырева: сталинские репрессии и сказки Метерлинка

Фото: Religare.ru

Для меня очень важно, чтобы книга была написана хорошим языком. Если я это чувствую в писателе, я буду его читать, даже если он местами скучен. Прекрасным языком отличается замечательный русский писатель Сергей Николаевич Дурылин, которого в последние годы все открыли для себя, потому что раньше никто его не знал как писателя. Валентин Распутин писал: «По капле, медленно глотаю мёд дурылинской прозы». Я его очень хорошо понимаю. И сам могу сказать, что «по капле, медленно глотаю мёд» распутинской прозы — его «Живи и помни», «Прощание с Матерой». Это настоящая высокая русская проза.

Для меня язык, которым написано художественное произведение, очень важен. Я не могу читать Стругацких! Не могу! Не идёт!

Поэтому я всегда был скорее за поэзию, чем за прозу, и всегда больше любил стихи. Например, Михаил Кузмин мне малоинтересен как писатель и абсолютно интересен как поэт. Как писатель едва ли состоялся и Пастернак, его поэзия для меня всегда перевешивала «Доктора Живаго». С другой стороны, я не очень люблю Мандельштама как поэта, но мне интересна его проза. Как эссеист, как прозаик вполне состоялся и Иосиф Бродский.

Язык — это первое, что меня привлекает в художественном произведении. Второе — это фабульность. Надо, чтобы книга увлекала, захватывала, чтобы были драматические повороты, небанальная интрига. И чтобы не нужно было особо напрягать сознание, вспоминая, кто же этот герой, который упоминался в самом начале. Есть писатели, которые пишут из расчета, что роман надо перечитать 14 раз для того, чтобы освоить имена действующих лиц, понять, кто кому кем приходится, выстроить сюжетные линии с героями. Я этого не люблю, хотя, наверное, это является признаком таланта и полифоничности и, может быть, даже достоинством книги. Но я не отношусь к людям, которые обладают феноменальной памятью и запоминают все фабульные перипетии художественного произведения. У меня остаётся от них отношение, может быть, выраженное только эмоциями и какими-то цветами.

При выборе книги для чтения есть два пути. Первый — это отчаяние перед домашней библиотекой, которую я собирал ещё со школьных времён. Дело в том, что, когда я был в школе, купить хорошую книгу было практически невозможно. Я помню, как несколько лет мечтал иметь в своём владении «Мастера и Маргариту». Потом, когда появилась рыночная экономика, все стало доступным, но этого уже как-то и не хотелось. Я помню, как покупал у спекулянтов Мандельштама за 15 рублей, когда его цена была 2 рубля. Я помню, как, служа в армии в Нагорном Карабахе, просился в увольнительную, шёл в книжный магазин в райцентре и скупал там все книги, которые приходили туда в одном экземпляре, — Гумилёва, Пастернака, Мельникова-Печерского — складывал в посылку и отправлял в Москву. Так у меня сложилась большая библиотека. Я уже начал ее чистить: много раз что-то отдавал в факультетскую библиотеку, что-то раздавал людям. Но все равно, когда смотрю на свою библиотеку, прихожу в ужас оттого, сколько непрочитанных книг, замираю перед книжными полками и что-то выхватываю по какому-то признаку — или давно хотел прочитать, или она немым укором сказала мне: «Ну, прочитай меня!», или какой-то исследовательский поворот подсказывает, что книга, которая стояла у тебя на полке, оказывается необыкновенно нужной и важной, ты открываешь ее и удивляешься, что раньше не обращал на неё внимания.

А другой вариант — кто-то даёт почитать. Но я не очень люблю читать чужие книги, потому что общение с книгой в каком-то отношении интимный процесс. И сам не очень люблю давать книги, потому что у людей есть особенность их не возвращать. Я до сих пор помню многие дорогие для меня книги, которые я не смог вернуть в свою библиотеку...

К сожалению, у меня мало времени, чтобы после рабочего дня спокойно дома сесть и почитать, потому что нас заставляют писать статьи, повышать наукометрические показатели... Я воспользовался советом нашего декана и стал книги слушать. Что-то я воспринимаю на слух, что-то и слушаю, и читаю. Когда есть возможность, я беру с собой книгу, а когда нет — продолжаю случать аудиоверсию в машине.

Я ничего не имею против преломления литературного произведения в искусстве — в театре, в опере, в балете. Это совершенно нормально. Само искусство ничего не иллюстрирует, искусство — это построение вселенной, как автора, так и читателя. И очень может быть, что эти вселенные не совпадают и у читателя возникает желание на базе этого художественного произведения построить новый мир, использовав известные мотивы. Так, «Мастер и Маргарита», совершенно нехристианское произведение, для кого-то может быть отправной точкой для прихода в Церковь, знакомства с Евангелием. Я знаю множество таких людей. Не нужно упрекать этого человека в том, что он пришёл к Богу через Булгакова, а не через Ивана Шмелева. Мне кажется, это даже естественнее.

Евгений Водолазкин, «Лавр»

Друзья уговаривали прочитать, было много восторженных отзывов и высоких оценок. Я этих восторгов не разделил. Я с трудом дочитал до конца. Язык этого произведения мне показался очень искусственным и для меня внутренне неприемлемым. Но сама идея — показать образ святого — заслуживает всяческого уважения. Эта книга мне напомнила фильм «Остров» Павла Лунгина, где тоже в центре был старец с двусмысленным прошлым. Может ли человек, совершивший трагическую ошибку, впоследствии стать Божьим избранником и прожить жизнь святую? Ответ в обоих произведениях — да, может. И я ничего не имею против такого ответа. Господь творит чудеса, и душа человека — это место, где совершаются тайны. Само обращение, когда Арсений становится Лавром, — это вещь, которая в христианстве не только бывает, но, может быть, даже оказывается стержнем религии, где возможна умоперемена. Поэтому сама фабула романа мне показалась интересной, но язык... Видно, что человек, как филолог (а если бы роман написал человек, не имеющий отношения к гуманитарной науке, или начинающий литератор — условно говоря, Захар Прилепин, именно начинающий, а не тот, которого мы знаем сейчас, — всё было бы по-другому), сознательно выбирает этот дискурс, как бы адаптирует смыслы древнерусской христианской культуры к современному читателю, к сегодняшнему дню, к нынешнему сознанию. Отсюда появляются современные фразеологизмы, сниженная лексика.

Мне кажется, что это в каком-то смысле ещё и запрос издателя. Мы благодарны Каткову за то, что он подарил нам несколько романов Достоевского, подсадив его на финансовую иглу кредитов, но Катков никогда не учил Достоевского, как ему писать. А сегодня издатели диктуют писателю, какой должна быть длина фразы, как фраза должна быть построена. Я не знаю, имела ли тут место эта ситуация, корректировался ли художественный процесс, но складывается смутное впечатление, что да.

Но сама идея показать человека, который, как Ксения Петербургская, отказывается от своего имени (блаженная Ксения после смерти мужа стала называть себя его именем и сказала, что умерла Ксения, а живет Андрей) и из Арсения становится Устином — это все присутствует в смыслах православной культуры. Поэтому я совершенно не жалею времени, потраченного на чтение этой книги, и даже благодарен Водолазкину за опыт, который смог приобрести. Вероятно, почитаю и другие его книги: мне интересно, что этот писатель может сделать в работе с другим материалом. Но эту книгу я бы оценил скорее как неудачу.

Я бы даже сравнил с книгой Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», которая у меня вызвала примерно такие же эмоции. Но там был и другой аспект: писательница вкладывает своё видение христианства в текст и выдаёт это за художественность. В результате мы получаем не художественное, а идеологическое построение. Последний русскоязычный лауреат Нобелевской премии Светлана Алексиевич — как раз тот пример, когда художественности мало, зато есть определенная идеология, которая встраивается в текст.

В качестве contrepoint могу привести статьи филолога Владимира Викторовича Колесова, который пытается воссоздать смыслы древнерусской культуры, то, как представляет себе мир дрревнерусский человек. И это совершенно замечательно. Это не художественная литература, это научно-исследовательский жанр, но он находится на границе художественности. Когда читаешь этот текст, то, конечно, понимаешь, что это пишет не древнерусский, а современный человек, что это реконструкция. Но ей почему-то доверяешь. Как доверяешь, например, книге Георгия Петровича Федотова «Святые Древней Руси», хотя это тоже ХХ век, написано под влиянием отца Сергия Булгакова и его учения о Софии. Но что-то есть такое, что заставляет тебя верить в эти смыслы. 

Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина»

У меня давно была поставлена задача прочитать это произведение, но все как-то не хватало времени и сил. У меня осталось двойственное впечатление. С одной стороны, это, на мой взгляд, более слабый роман, чем ранние произведения Горького. Герой абсолютно схематичен, это личность ходульная, даже не Живаго Пастернака. Но совершенно потрясающий эпический замысел — показать историю страны через жизнь одного человека. Для меня как историка философии здесь много ценных наблюдений: что читали люди, какие имена философов, социологов, оккультистов были в тезаурусе интеллигентской образованности того времени, как возникали разного рода теософские кружки. Горький даёт удивительно меткие определения. Например, о «Философии хозяйства» Сергея Булгакова он пишет, что это «любопытная и фантастическая попытка изложить учение Маркса теологически», то есть это марксизм, перенесённый на небо. Эта характеристика, кстати, сродни оценке Николая Александровича Бердяева, который говорит, что Булгаков небо оросил трудовым потом. Такая меткость, где идея популярной книги вдруг выражается в одном афоризме, завораживает. Поэтому я не оставлял чтение в отличие от многих моих друзей, которые бросили книгу на середине.

В конце есть потуги создать эпический образ Ленина, который у Горького не получается. Мне кажется, как раз на этом он бросает свой труд, потому что здесь надо переходить в реальность «сегодня», а не воссоздавать реальность «вчера», а это романисту всегда даётся трудно, тут он может превратиться в идеолога. Как, собственно, и получилось с Горьким. В конце своей жизни он воспел Соловки, лагерный труд. Этот итог трагичен. Я никоим образом не хочу бросить в него камень, но мы имели и другие примеры интеллектуалов — допустим, Алексей Фёдорович Лосев, который в это время строил Беломоро-Балтийский канал и которого ряд писателей (в меньшей степени Горький, в большей — Владимир Киршон) предлагали уничтожить. Известна фраза Киршона — автора трогательного стихотворения «Я спросил у ясеня…»: «За такие оттенки надо ставить к стенке». По иронии судьбы он сам был расстрелян в 1938 году.

«Клим Самгин» интересен ещё и оптикой отношения к себе, внешней фокализацией, где Горький пишет о себе в третьем лице, например, когда кто-то читает его книгу. 

Алексей Лосев, «Диалектика мифа»

Мы проводили большую конференцию в честь 125-летия со дня рождения и 30-летия со дня смерти Лосева. Я был одним из организаторов и делал свой доклад по «Диалектике мифа». Это одна из тех книг, к которым я постоянно обращаюсь. Лосев настолько многомерен и глубок! Кстати, он интересен и как художественный автор, литератор. Я бы посоветовал людям, которые хотят понять время, эпоху, прочитать два тома его художественной прозы «Я сослан в XX век», которые составлены Азой Алибековной Тахо-Годи. Может быть, Лосева нельзя отнести к гениям литературного стиля, как нельзя к ним отнести и, например, Солженицына, но тем не менее это хорошая проза, которая связана с его интеллектуальными идеями.

У Лосева есть интереснейшая повесть «Встреча», которая посвящена лагерю, тому, как он встречает там пианистку, которую боготворил до революции. Прототипом пианистки стала Мария Вениаминовна Юдина, женщина-мыслитель, которая была с Лосевым в непростых отношениях. Это очень неожиданная для меня повесть: отнюдь не плоская вещь в плане отношений с, казалось бы, далеким от тебя человеком, психологизма, непростого эротизма.

Лосев и в философии интересен тем, что у него есть поэтика. В русской истории таких философов больше, чем в западной, потому что русская философия литературоцентрична. Не потому, что она использует Достоевского, а потому, что сам стиль русской философии стремится к художественной поэтике. И «Диалектику мифа» нужно рассматривать как философский трактат с очень сложной системой понятий, но в то же время включающий в себя ряд ярчайших эссе, зарисовок. Например, там, где он говорит о мифологии электричества, лунного света или там, где выстраивает миф ньютонианской Вселенной.

«Диалектика мифа» интересна и своей историей. Эта книга была опубликована в обход цензурного запрета. Лосев не послушался советскую цензуру, вставил туда исключенные Гослитиздатом цитаты и издал книгу так, как он хотел, под грифом «Издание автора». Это было одной из причин ареста. Второй том был захвачен ГПУшниками и до нас не дошёл в целости, но к нему есть масса материалов. Это одна из моих любимых не только философских, но и художественных книг ХХ века. 

Олег Волков, «Погружение во тьму»

Я вспоминаю, как ещё студентом пришёл в музей-квартиру Достоевского на Божедомке и Карен Степанян, замечательный исследователь Достоевского, недавно ушедший из жизни, сказал: «Прошу всех встать: рядом с нами присутствует великий человек — Олег Васильевич Волков». Эта книга тогда уже была издана, я знал, что Олег Васильевич — автор «Погружения во тьму». Хотя он занимался деятельностью краеведческой, природоохранной, был председателем Общества охраны природы в СССР и писал книги для детей об охоте, но именно эта книга обессмертила его имя в истории русской литературы и вообще в русской истории. Она совершенно поразительна, потому что человек около 30 лет провёл в заключении: иногда его отпускали, иногда он мог даже увидеть семью на какое-то время, но потом снова забирали. Причём в последний раз даже без какого-либо объяснения: «Вот ты сидел в двадцатые, будешь сидеть и сейчас». И просидел он ровным счетом до смерти Сталина.

Сейчас пытаются как-то переосмыслить сталинскую эпоху: мол, вот какой был вождь, собиратель империи. Есть вещи, которые политику простить нельзя, — это унижение человека, отношение к собственному народу как к быдлу, судьбой которого правитель может распоряжаться как ему угодно. Это тот критерий, по которому я никогда не оправдаю для себя Сталина и никогда не положу цветы к его могиле.

В произведении Волкова потрясает то, что это книга человека рефлексирующего, образованного, относящегося к русской аристократической культуре. Я благодарен судьбе, что прочитал ее сейчас, а не в 1989-м или 1992-м году. Потому что некоторые реалии этой книги совпали с реалиями моей жизни. Например, мне довелось общаться с Николаем Михайловичем Осоргиным, который был регентом Сергиевского подворья в Париже. Его двоюродный брат Михаил Михайлович Осоргин был священником в Риме и сыном того, кто сидел вместе с Олегом Васильевичем на Соловках. После приговора к Осоргину-отцу на Соловки из Москвы приехала жена, и его отпустили к ней на свидание. Сразу вслед за тем его расстреляли, а появившийся вскоре ребёнок и есть отец Михаил Осоргин. В конце своей жизни он увёл свой приход из Константинопольского патриархата в Московский, что было воспринято очень неоднозначно. А сейчас весь Западноевропейский Русский экзархат стоит у порога Московского патриархата, потому что им больше ничего не остаётся: греки лишают их идентичности, и им остается или уходить в Москву, или потерять автономию. Отец Михаил Осоргин в этом смысле опередил своё время.

Я читаю книгу Волкова, у меня возникает образ Михаила Осоргина, и для меня это выстраивается в целую историю. Следы, которые из книги проникают в мою жизнь, для меня показатель подлинности, того, что человек пишет без вымысла о тех исторических событиях, которые совершались.

Урок, который я вынес для себя из этой книги, — это невозможность и неправота любых абсолютизаций и канонизаций героя. В книге мы видим слабые стороны личности автора. Например, что он оставил семью, что довольно негативно отзывается о супруге, которая долгие годы пыталась поддерживать его, когда он находился в лагере. Фактически он создал новую семью, отрекся от подвига, который она несла. Здесь мы можем сказать, что свят один Господь. Мы начинаем судить героев произведений или людей, чьи биографии мы читаем, говорим, что не такие, какими должны быть. «Не судите, да не судимы будете». В жизни почти каждого человека бывают такие повороты, когда он чувствует себя недостойным перед Господом. 

«Дочь философа Шпета»

Замечательная книга, которую я могу всем посоветовать. С этой дочерью я был знаком и даже записал небольшой фильм, который пока не опубликован. Это Марина Густавовна Шторх, дочь Густава Густавовича Шпета, философа, который тоже стал жертвой сталинских репрессий и был расстрелян в 1937 году в Томске.

Это потрясающая женщина. Она совсем не философ по образованию и, естественно, в советские времена не понимала значения и ценности трудов своего отца. Но честь ей и хвала за то, что ничего не выбросила и сохранила архив. Наступило время, когда пришли исследователи, стали вместе с ней разбирать этот архив, издавать том за томом, а она делилась воспоминаниями. Благо было чем поделиться. Когда Шпет был сослан в Томск, она, десятиклассница, год прожила с отцом, ходила там в школу. А потом отец присылал ей перевод «Феноменологии духа» Гегеля, и она аккуратно перепечатывала все тетрадочки (которые сохранила), отсылала эти машинописи обратно на правку. Ничего не пропало. «Феноменология духа» — конечно, без указания имени переводчика — вышла в 1959 году.

Общаться с человеком, который вспоминал, как видел машину Ленина, как его водитель катал их на его машине возле Страстного монастыря, как дети бежали за ними и кричали: «Ленин! Ленин!», с потрясающим свидетелем эпохи!.. Марина Густавовна прожила более 100 лет, причём в здравом уме и доброй памяти до конца своих дней. 

Джон Уильямс, «Стоунер»

Этот роман об университетском профессоре произвёл на меня сильное впечатление. Я открыл для себя жанр англоязычной литературы, который можно назвать университетской прозой. Роман очень незатейлив, написан простым языком, но в силу своей наивной фабульности очень трогателен. И на меня, как на университетского преподавателя, произвёл большое впечатление. Там говорится и об университетских интригах, и о том, как административная карьера и преподавательская входят в конфликт, как крохотная власть, которой человек достигает в университетской корпорации, в корне меняет его и его отношение к окружающим. Я, как замдекана, на своей шкуре ощущаю этот конфликт.

Уильямс открыл мне традицию англоязычной университетской прозы. Ничего подобного в русской литературе нет, кроме, может быть, Чехова с его «Скучной историей», но это рассказ, а не роман. У нас героями литературы должны быть или святые, или нераскаянные грешники, или Алёша Карамазов, который то ли в монастырь уйдёт, то ли убьёт кого на большой дороге. Понятно, что в советские времена это были сталевары, хлеборобы, строители, секретари обкома. А университетский преподаватель? Ничего героического в его жизни нет. Он почти что тунеядец, который сидит на мизерной зарплате, наукометрическую эффективность повышать не хочет, все норовит печататься в бестолковых сборниках... Что про него писать-то? Оказывается, американцы решили эту проблему и показали, что в жизни университетского преподавателя тоже может быть драматургия. 

Морис Метерлинк, «Синяя птица»

Недавно мы проводили во МХАТе имени Горького театрально-философский кружок. Там поменялся художественный руководитель, им стал Эдуард Бояков, и он попросил провести нас мозговой штурм по «Синей птице». МХАТ собирается делать реставрацию спектакля Станиславского, потому что это была очень знаковая, эпохальная постановка 1908 года и со временем она потеряла и много сцен, и много смыслов. И сцены выпали, потому что они непонятны детям, недраматургичны, и смыслы выпали: завтра Рождество — завтра праздник. Какой праздник? Что это за Рождество? Рождество в советское время нельзя было упоминать. Сейчас театр хочет восстанавливать версию Станиславского, который ставил пьесу не для детей, а для взрослых.

Я перечитал. Да боюсь, что прочитал, а не перечитал, и открыл для себя Метерлинка! Стал читать про него статьи — как вышедшие непосредственно после премьеры, так и последующие — Бердяева, преподобного Иустина Поповича «Философские пропасти». Очень интересный бельгийский автор и очень интересная пьеса. Она интересна и вообще, и в контексте Метерлинка, который не был христианским автором, но саму пьесу можно рассматривать как вполне христианскую. Потому что она о счастье, об обратимости времени, об общении с дорогими усопшими. Для меня была открытием сцена на кладбище, когда дети приходят и видят, как из могил поднимаются цветы и мертвых не оказывается во гробе. «Мертвый ни един во гробе», как говорится в пасхальном «Слове огласительном» святого Иоанна Златоуста. Это совершенно пасхальная сцена!

А сцена будущего, где дети ждут установленного срока, когда они должны родиться, и до этого обязательно должны придумать проект, очень смешная, потому что напоминает наше теперешнее проектное мышление. Я иронически отношусь к слову «проект»:в нем существует изрядная доля аферы. Можно подать проект на грант, потом написать отчёт, а что ты сделаешь по этому гранту — совершенно неважно. Это проектное мышление меня раздражает. И этот сюжет с детьми удивительно образом накладывается на русскую проектную философию, на проективизм Николая Фёдорова, Валериана Муравьева. Такое совпадение в разных культурах, которое заставляет писать об одном и том же и обрабатывать одни и те же смыслы, показалось мне очень забавным.

Подготовила Лилия Акбашева