У войны не детское лицо. Получив повестку в 17, Анна Зонова прошла от Сталинграда до Манчжурии

Анна Марковна Зонова

«17 есть, а 18-ти не дожила… И я утону в этом болоте?»

Шёл 1943-й, февраль месяц. В Бологом нас выгрузили. Зима, снегу много, всего много. Нас —под Старую Руссу своим ходом. В общем, зарылись в снег. Как только могли, там устроились. Такая красота — немцы по нам чуть-чуть стрельнут, мы по ним, такая осадная или позиционная война. Но в общем, можешь спать, сколько хочешь. И все такое расслабленное.

Но стал таять снег, началась весна. А мы стали тонуть! Потому что приказа поменять позиции нет. Значит, стали ребята рубить ветки и плести такие вроде решетки, эти решетки клали на болото, на это место, где мы были, а потом стелили брезент — машины «раздевали» мы — и ложились на него сами, а другим брезентом накрывались.

Перестали поступать продукты. Перестали подвозить снаряды. Мы слепли.... Мы покрылись все фурункулами. После ада Сталинграда это — тоже война! А мы никакие... Мы беспомощные, мы совершенно не люди. Какие мы бойцы, солдаты? Мы развалюхи! И вот… я не помню, какой день, думаю, еще 18 мне нет, 17 есть, а до 18-ти не дожила… И я утону в этом болоте? Это как? Кому хочется? Я полезла в свой вещмешок. Достала свою алюминиевую кружку, зачерпнула этот грязный таявший снег, болото. Зачерпнула — и думаю, с чего начать? Какой тост сказать? Ничего, какой-то уже предел отчаяния. И начала какой-то стишок читать. Никто меня не поддерживает — я погромче. Стих кончился. Я до сих пор не помню, что читала, но помню, на каком слове я заканчивала, с этого слова я что-то новое начинала. И так один или два стиха прочитала. Слышу, мне стали подсказывать: «Анютка, те-те-те-те». Потом уже оживились все! А то, вроде, лежали мертвые. В общем, все заговорили, эту грязную воду — все голодные! — эту мутную болотную воду я по глоточку всю выпила. И тьфу-тьфу-тьфу, я жива! Ну как можно такое придумать?

Потом мне ребята говорят: «Анютка, если б не ты, мы бы все, наверное, там…» А так вот оживились все. Потом на следующий день за нами пришли. Меня на руках вынесли, кого-то на носилках. В грузовики положили и под Зубцов нас вывезли — есть такой город, теперь Тверская область. И под лесок, на щавель, хвойные нам иголки давали, дрожжи какие-то пить, чтоб восстанавливать там здоровье. Но еще прежде чем мы ехали по твердому грунту, вдруг закукарекал в какой-то деревне петух: «Кукареку-у-у!» И как мои мужики: «Ох, петух?! Закукарекал! Значит, люди живут!» Я никогда не видела столько ревущих парней! Вот после этого возгласа. Ой, петух закукарекал — и все слезами залились. И это тоже абсолютная правда.

У меня на часах стоит металлическая розочка. Это оттуда, из-под Старой Руссы, это мне поисковики подарили: сделали из гильз, которые нашли. Я просто вот телевизор смотрела и вспоминала свое: это же на моих местах, я же могла там тоже лежать. Но меня вывезли, а других вот не сумели, не успели… И они там остались лежать, и только через 70 лет их достали. Я обревелась вся.

Ну отпоили нас под Зубцовом в лесочке. Но сначала как — щавель полез, и нам дают мешок, чтобы каждый там сорвал столько-то. Чтоб общий был щавель, щи там какие-то с витаминами, чтоб быстрее в форму вошли. А у нас рот ближе, чем мешок… Так, может, мы себе 5 листочков, а туда 1 листочек… Короче говоря, все-таки мы поправились. И пошли освобождать Ржев, Гжатск — теперешний Гагарин, Смоленск, потом немножко как-то свернули, в общем, 1943-й год закончили под Оршей.

«Коса мне заменила пароль»

1 января 1944-го нас подняли по тревоге и из-под Орши перебросили под Витебск. Дорога длинная, холодно. А все в открытых кузовах ехали. И был один грузовик такой с имуществом. Ну ребята говорят: «Лезь туда, теплее тебе будет», — действительно, я в каких-то там мешках там приспособилась и уснула. А выхлопные газы там сосредоточены в кузове, и я наглоталась. И отравилась... И хорошо кто-то вспомнил, а как там наша Анютка? А я никакая. И давай меня снегом оттирать и давать по щекам. А я когда пришла в себя, то не сразу поняла, что это они меня бьют, за что? Я не сообразила, что они меня спасали.

Война очень много подбрасывает всякой всячины. Позывные каждый день менялись — хоть «Береза», хоть «Волна», хоть «Щука». Нужно запоминать было, а записывать нельзя ничего — а вдруг ты попадешь в плен и фашисты узнают какой секрет? Не-не, очень строго было, все надо было держать в голове.

24 июня 44-го года началась операция «Багратион», освобождение Белоруссии. А Белоруссия — это болота, это леса. Партизанская страна. Деревни все сгоревшие. Нищета, бедность страшная… Короче говоря, у нас в этих болотах потерялась батарея. А это три взвода, каждый взвод — три пушки, три машины. Надо было найти.

Вот дали небольшой такой, по-моему, «Виллис» называется — теперь нам уже американцы помогали — маленькую открытую машину. Водитель, я и еще лейтенант с картой, где искать эту пропавшую батарею. Ну ехали, под обстрел попали, тоже интересно: этот лейтенант я не знаю, куда убежал, я за свое задание — наушники, без конца зовупо старому позывному, потому что не знаю других, не давали. А водитель мой, смотрю, под куст забрался, захватил с собой гаечный ключ и грызет. И слюни текут у него по этому ключу! А я работаю и думаю: «Ба, что это с ним делается?» Ну когда закончили, он мне говорит: «Ты что, дура? Ты что не прячешься?» А я ему говорю: «А ты умный?» — «Ну да!» — «А ты посмотри на свой ключ, ты его чуть не сгрыз!» Он, видимо, посмотрел, видит — обслюнявленный… Я говорю: «Кто умный?» Ну, короче говоря, я нашла эту батарею! Не я нашла, меня по моему голосу. Потому что слышу, кричит: «Коса! Коса! Я Латута!» Латута — это командир этой батареи, фамилия. Ну все, я ему условный дала знак и вышли. Да, коса мне заменила пароль, ни у кого же другой косы не было, только у меня.

«Война для всех зло, никого не спасает от горя»

Мы освободили Белоруссию. Там я все по деревьям лазила — куда хочешь залезешь, только чтобы тебя слышали, не дай Бог проворонишь что-то, нельзя, я была такая исполнительная девчонка. И зашли в Литву. Если Белоруссия — это нищета и болота, выходят партизаны из леса, сами изможденные, бледные, худые, то зашли в Литву — асфальт, кирпичные дома, черепичные крыши, посадки подстриженные. Совсем ландшафт другой! Там я больше на чердаках работала. Одно ухо у меня было там внизу — большой начальник мне команды передавал, а я другим ухом — напарникам своим. И вот сижу на чердаке каком-то, и вдруг слышу, вижу, вернее — автомат у меня на коленях, я уж вскинула — поднимается кто-то по лестнице. Смотрю, женская бабушкина голова. Оказывается, литовка. Поднялась бабушка ко мне, так гладит меня по шинели, и на ломаном русском языке говорит, как я поняла, что у нее фашисты дочку изнасиловали и расстреляли. И она мне принесла мисочку и такие вот четыре вареные картошины.

Я до сих пор помню, что она меня угощала. И когда сейчас прибалтыо нас говорят, что мы такие-сякие, я думаю: не ваша ли бабушка мне жаловалась, что фашисты у нее дочку изнасиловали и расстреляли, и угощала, может, последними малюсенькими картошинками — сама их не съела, а мне отдала? Так и хочется это сказать где-то.

В общем, взяли Литву. 1 января 1945 года мы взяли первый немецкий город, добрались до Восточной Пруссии. Там я тоже работала по чердакам. У немцев же порядок — очень шикарно жили: дом, если заходишь, много комнат, печка, оттоманка: если кафель желтый — все желтое, если кафель красный — все красное. И еще очень много черно-белых коров — люди убежали, а коровы остались. Вымя раздутое, дои ее, сколько хочешь, сами просились…

Что у меня запомнилось из Восточной Пруссии — у них один дымоход для отопления, а другой для копчения окорока. Так я когда залезала на чердаки, я нюхала, где пахнет окороками, чтобы поближе туда сесть с рацией, хоть духом напитаться этого окорока…

Ну и еще что — это же январь, 11 января мы должны были наступать совместно со Вторым фронтом, брать Кенигсберг. Ну вот заняла свой окоп, вырыла, сижу. Снег такой мокрый — то идет, то не идет. Минус три — минус два градуса. Я сижу в этом окопе, валенками и шинелью этот мокрый снег впитываю в себя. Без движения очень утомляет. Вдруг вижу — идет немка. Немецкая тетя молодая, очень красивая — русые волосы вьющиеся, ночная сорочка до пят на ней розоватого такого шелка, идет босиком… И впереди несет блюдечко, на нем чашечка. И идет… Сумасшедшая!.. Я сижу, сначала автомат на нее — а она прямо вот так мимо меня прошла, шлепая босыми ногами по снегу. Я вначале какое-то движение к ней сделала, потом стоп — мне нельзя без команды ничего. Потом разные мысли — ааа, и до них дошла война. Сколько женщин, детей, семей разрушено… Значит, и немцы — в достатке, знать военная, там все зажиточные были, эта чашечка фарфоровая очень, видно, дорогая — познали, что такое война. Война — для всех зло, никого не спасает от горя. Вот эта немочка у меня перед глазами стоит — идет она, кого-то угощает чаем. Куда она дошла, до какой дороги?..

После Победы: «Мы живы остались, а туда едем — тоже не на бал…»

Короче говоря, взяли мы взяли Кенигсберг, в 20-х числах апреля бои за Берлин — а нас опять в эшелон и везут куда-то. Солдатская догадка — это всякие небылицы: поедем турок бить! А зачем турок? Вроде, турки против нас не воевали. В общем, пока нас до Подольска довезли, в Подольске устроили баню — вторую баню после Сталинграда! Это сколько ж времени? Такая наша антисанитария... Война есть война… Эти насекомые особенно беспокоили, когда сидишь без дела. Пока ты занят, особенно не ощущаются, но стоит расслабиться, например, нашел местечко, ложишься спать — и как же они зашевелятся, паразиты! Это отвратительно. Но куда деться…

Короче говоря, День Победы я встретила за Уралом. Я сидела со своей рацией день и ночь, принимала эти сведения Совинформбюро, чтобы узнать, ну что там — взяли Берлин или не взяли? И в 2 часа ночи или во сколько-то там — все спали — я услышала, что все, капитуляция. Как только я узнала, спустилась со своих нар, дежурный тут возле печки сидел, я ему говорю — потому что моих голосовых связок после трехдневного сидения под Кенигсбергом не хватило бы закричать, я надорвала голос — он как рявкнет: «Братцыыыы! Война кончилась!» Все сразу: «А кто сказал? Анютка сказала!» Стали кричать «Ура!», меня подбрасывать, как мяч.

«Только в 1944-м нам выдали юбки, и никто даже не знал, как их носить»

Я не знаю, сколько было — два, три, пять дней такая эйфория. А потом стали, если кто трофейку какую, тряпку схватил, то меняли, конечно, на водочку — праздновать победу. А потом кончились трофейки — кальсоны меняли, всякое. И пропивали. Потому что тут мы живы остались, а туда едем — тоже не на бал… Короче говоря, настроение нехорошее.

Есть такая станция Манзовка, на пути Москва-Владивосток, не доезжая Владивостока километров 300, здесь мы разгрузились. А потом еще доехали своим ходом до деревни Черниговка и возле нее палатки натянули, расположились между сопок. Совсем другая природа, сопки — это такие небольшие горы, между ними только дорога. И вот к этим зигзагам надо было мне приспосабливаться, потому что моя радиоволна упиралась в землю, и я лезла на сопки, оттуда передавала команды, как стрелять.

Нас дрессировали, чтобы мы бегали по сопкам, как япошки. Потому что прямой дороги по земли там нету, а чтобы перехитрить япошек, надо владеть их оружием. Днем и ночью нас при полной боевой амуниции — и на сопку, и на сопку. Под дождем — там ливневый такой период был, а тут еще ты бежишь по сопке с полной своей выкладкой, да кустарник тебя бьет, хлещет изо всех сил... Ужасно уставали, мучались, но куда деваться.

И вот там для воодушевления приехал ансамбль песни и пляски под управлением Александрова — тогда еще сам Александров был жив. Среди сопок поляну большую нашли, расчистили ее, грузовики борты раскрыли — сделали такую большую сцену, и по склонам сопки — солдаты. И как этот ансамбль встал, наверное, стоголосый, как запел «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» — аж дух захватило! И через, наверное, три дня мы в ночь на 8 августа перешли китайскую границу, начали войну с Японией. 3 сентября мы им дали прикурить хорошо. 27 дней — и все, кончилась война. Так здорово, хорошо…

В эшелоне на войну с Японией встретила будущего мужа

Когда ехали на Дальний Восток, я отпросилась как-то у своего командира: нары, нары, вагоны, среди мужиков, надоело... Говорю, можно я пойду на платформу? А у нас же машины возят наши пушки, и их так цепями привязывали к этой платформе.Еще мы лошадей взяли, коров, значит, сено тоже для них было. Не будем же пустое животное держать.

Смотрю, под грузовиком, где мотор — сена копна. И пошла туда, в это сено, между колесами, расстелила и уснула вот в этой соломке. А мой муж будущий Владимир Зонов был, оказывается, дежурным по эшелону, он должен был от головы до хвоста пройти и посмотреть, все ли правильно, ничего ли не пропало, ну в общем, проконтролировать.

Вот он и шел по этой платформе, и видит, что там солдат какой-то спит. Ну он подошел, разбудил меня, а потом увидел, что я барышня. Вот: «Ты откуда? Ты чья? Как твоя фамилия? Ага, Москва. И я Москва». Вот это было наше знакомство.

Так что войну мы прошли — он свое воевал, я свое. Но каждый раз контакт больше, речей больше. А потом я приехала домой, а через два дня получила телеграмму: «Буду в Москве зайду». А мама смотрит: «Это кто?» — «Да друг». Ага, друг! За 9 тысяч километров! Какой это друг? В общем, он напросился к какому-то начальнику — видимо, я ему тогда уже запала — сопровождать его в Москву, заехал на несколько часов к нам, ну и папа мой ему еще сказал: «Нет, какая там любовь, чего там, если любовь — вы еще встретитесь. Ей учиться надо, ей отдохнуть надо, ты же знаешь, что такое война! Я-то знаю. Если что — встретитесь». Ну и все — до свидания и все дела. Это был декабрь.

А в июле 1946 года он взял отпуск, потому что из Китая нашу армию вывели в Спасск-Дальний, город такой есть, и он взял отпуск, и приехал, и сказал папе: «Нет уж, сейчас я без нее не уеду». Вот так я замуж вышла. Расписались — никаких свадеб, какая свадьба? Нищета была. И он меня снова увез на Дальний Восток, в Спасск-Дальний. А потом в отпуск приехали в Москву. Ну, он учиться приехал — в Высшую офицерскую школу его послали. Тут родился у нас сын, 12 июля 1947 года. А муж всего 48 лет прожил, погиб во время испытаний атомной бомбы… Так что вот такие мои дела.

Страх нельзя передавать: не то что было страшно — это было очень страшно! Если кто говорит из мужчин, что не боится, нет такого. Жить-то всем хочется.

Мне не приходилось стрелять в человека. Ну я говорила, что хотела в эту бабушку, которая на чердаке была. Хотела в эту немку, но она меня не трогала, я посмотрела — она не в себе, чего в нее стрелять. Так что в человека — нет…

Вот я училась в 6-м классе в Москве, ну, наверное, во всех школах военное дело перед войной стали преподавать. И от каждой школы надо было на соревнования Ворошиловских стрелков из малокалиберной винтовки выставить 4 мальчика и девочку. И вот этой девочкой оказалась я, кто-то меня рекомендовал. Пошла защищать честь школы. И что-то какое-то место мы заняли, не помню, потому что у меня получился печальный конец: ушли мы рано, голодные, устали, переволновались, и тут такая радость — меня наградили патефонной пластинкой с песнями Утесова! И я до того рада была, что бежала домой, зацепилась за ступеньку, упала и разбила эту пластинку вдрызг! Ну и представляете что… остался только рев. Остального ничего в памяти не осталось. А на фронте уже не стреляла.

Беседовала Дарья Ганиева