Колонка редактора: о домашнем насилии и цикличности истории

Анастасия Прощенко. Фото: Михаил Ерёмин

Помню, как несколько лет назад меня поразила история журналистки Ирины Кабановой, которую убил и расчленил муж, отец её детей. Поразила более всего потому, что зверствоэто происходило, можно сказать, при детях — расчлененный труп матери лежал на балконе несколько дней, пока отец организовывал в интернете «поиски пропавшей жены».

Не меньше меня поразил тогда срок, который по закону полагается в подобных случаях: 14 лет за бытовое убийство.

Кабанов задушил жену проводом, потом 12 раз всадил в неё нож, расчленил, некоторые части тела выбросил в мусорку. Но с юридической точки зрения все это не так важно. Скажем, если женщина, защищаясь, убила мужа сковородой — перед лицом закона это то же самое бытовое убийство. По статистике, более 60% убийств — именно бытовые.

Несправедливо! — кажется обывателю. Юрист же скажет: трупу всё равно, что с ним делали, важно то, как наступила смерть. Если нет доказательств, невозможно установить, как на самом деле выглядела ссора. Помните момент из фильма «Бойцовский клуб», где герой Эдварда Нортона сам ударяет себя кулаком в нос, чтобы потом пойти в полицию и зафиксировать побои? Конечно, это преувеличение. Но ситуации бывают разные, и доказать, что синяк под глазом поставил именно тот, на кого указывает истец — очень сложно.

По той же причине ни один закон не сможет защитить детскую психику от последствий насилия родителей друг над другом. Кабанов просил не сажать его в тюрьму, «ведь надо же детей воспитывать!». А что будет с детьми Маргариты Грачевой, которой муж отрубил руки «в наказание за распущенность»? Я уже не говорю о сестрах Хачатурян и других детях, которых родители насиловали и били — именно их, а не друг друга. 

Что сказал бы Достоевский

В 1876 году по всей стране гремело дело Кроненберга — банкира, который 15 минут бил прутьями свою семилетнюю дочь за «кражу» двух слив. Конечно, это был не единственный случай избиений, и судебный процесс широко освещался в прессе: о нем писали все, особенно Салтыков-Щедрин и Достоевский.

Достоевский посвятил этой истории февральский выпуск «Дневника писателя», и этот номер полуторавековой давности невероятно актуален сегодня. Очень рекомендую его прочесть.

Полагаю, что именно дело Кроненберга послужило толчком к появлению знаменитой теории «о слезинке ребенка» из романа «Братья Карамазовы». Культовый журналист и издатель того времени Алексей Суворин, в полемике с которым родилось множество великих идей Достоевского, так писал о судебном процессе над отцом-садистом:

«Успокойся, милый ребенок, все это делалось не ради тебя, не ради отца твоего, а ради того общественного гуманизма, который стоит выше святости семьи, который смягчает, уравнивает и исправляет взаимные отношения между членами семьи, и ты, маленькая девочка, не что иное в этом случае, как ступенька лестницы, по которой идут к усовершенствованию целые поколения» (газета «Биржевые ведомости» за 1 февраля 1876 года).

Станислав Кроненберг

Как знакома эта мысль сегодня, когда мы боремся за закон против домашнего насилия!

Чуть менее двух веков назад наши предки тоже боролись за такой закон. Сразу после отмены крепостного права в России развернули активную кампанию против телесных наказаний детей и взрослых. Ив 1864 году Александр II выпустил Указ «Об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений».

Несмотря на это — видимо, по тем же причинам, что и сегодня, — жертвами домашнего насилия по-прежнему оставалось огромное количество детей, даже из семей богатых и образованных родителей. Так, в 1908 году этнограф Дмитрией Жбанков провел опрос среди московских студенток и выяснил, что 24% из них секли розгами дома, а к 26% применяли другие физические наказания. Ставили голыми коленками на горох, били по лицу, стегали «пониже спины» мокрой веревкой или вожжами и так далее.

О законе против домашнего насилия спорили уже тогда, в императорской России. Лев Толстой еще в 1859 году открыл в Ясной Поляне бесплатную школу для крестьянских детей и объявил, что розог в ней не будет. 

— Дело Кронеберга не могло не возбудить общественного внимания, — писал Григорий Градовский, корреспондент газеты «Голос». — Одни, без сомнения, встревожились этим процессом, опасаясь иметь в нем опасный прецедент для вторжения государственной власти в область семейных отношений; другие, наоборот, желали видеть в этом случае первый пример обуздания тех возмутительных злоупотреблений родительской властью, которые еще не редкость встретить в наше время.

Если не знать, откуда цитата, легко принять ее за комментарий по делу сестер Хачатурян.

Но что же говорит об этом Достоевский? Как всегда, совсем не то, что остальные. Писателя совсем не беспокоит «лестница, по которой идут к усовершенствованию целые поколения»: он видит будущее. Он видит нас.

— В чем же фальшь? — спрашивает Достоевский. — … вот девочка, ребенок; ее «мучили, истязали», и судьи хотят ее защитить, — и вот какое бы уж, кажется, святое дело, но что ж выходит: ведь чуть не сделали ее навеки несчастною; даже, может быть, уже сделали! В самом деле, что если б отца осудили? <…> Спрашивается, что осталось бы у этой дочери, теперь ничего не смыслящего ребенка, потом в душе, на всю жизнь, и даже в случае, если б она была потом всю жизнь богатою, «счастливою»? Не разрушено ли б было семейство самим судом, охраняющим, как известно, святыню семьи?

Достоевского не волнует весь мир и будущие поколения: он беспокоится за конкретную, ту самую девочку и ее психическое здоровье. Достоевский всю жизнь доказывал, что у нравственности и справедливости не бывает общих схем. Но он прекрасно понимал, что без общих схем невозможна юриспруденция.

Генетическая «клевета на семью»

«Не стоит семья, чтоб ее сохранять за злодейство, — записал Достоевский в своей черновой тетради в 1876 году, — Это клевета на семью». Вот его ответ нам.

Прошло полтора века, но мы по-прежнему не слышим своего писателя. В интервью «АиФ» 2013 года экс-глава Российского национального бюро Интерпола Владимир Овчинский указывал, что Россия занимает третье место в «Большой двадцатке» промышленно развитых стран по количеству ежегодных убийств (из расчета на сто тысяч населения). 

— Больше, чем в России, убивают только в Южной Африке и Бразилии, — сказал тогда Овчинский, — И далеко не все убийства в нашей стране зафиксированы документально.

Откуда же в людях эта злоба, это непреодолимое желание мучить слабых?

Фото: Goodhouse.ru

Достоевский ответил задолго до Фрейда: из детства.

Для человека детство — это пример родительской семьи, для общества — его прошлое. Эта память генетически заложена в нас через инстинкт самосохранения. Почти триста лет 90% населения России были крепостными. Крепостными, которых били и насиловали, которыми командовали и распоряжались, отдавали в рекруты на 20 лет или проигрывали в карты, отнимая детей у родителей и жен у мужей. Потом — кровавая революция, коллективизация, две мировые войны и сталинские «чистки». Одни страдали и терпели, другие — отбирали, насиловали, запугивали. Были, впрочем, и третьи.

«Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои», — говорит Бог Моисею, давая десять заповедей. Если мы до четвертого колена несем ответственность за не обличённые грехи своих предков, то наше третье место по количеству убийств совсем не удивительно.

Порочный круг ремня

«А что ты сделала, чтобы тебя не били?» — невзначай спрашивает теперь лидер мнений у миллионов своих подписчиц. И получает в ответ такую порцию ненависти, которая в миг лишает говорившуюа вторитета и многомилионных рабочих контрактов. А между тем этот вопрос зарыт глубоко в нашей ментальности.

Когда мой двухлетний сын плохо себя ведет, я нередко слышу: «Почему ты не дашь ему ремня?». Долго объяснять, как видите. И если я начинаю, то тут же слышу в ответ: «Вас же вырастили, и ничего!».

На мгновение я впадаю в ступор: а вдруг и правда выращу избалованного и невоспитанного человека?

Но думаю, что мы выросли более или менее адекватными как раз из-за того, что помимо «ремня» родители давали нам много другого: терпеливо объясняли, интересно рассказывали, демонстрировали собственным примером, «что такое хорошо». А вот как раз благодаря «ремню», говорят специалисты, появляются в дальнейшем проблемные отношения с абьюзерами и «психология жертвы».

Даже если это «легкие шлепки по попе», даже если «любя» — важен сам факт: мы показываем ребёнку, что сильный может заставить слабого; что слабый должен терпеть; что если «дать сдачи» — получишь вдвойне; что раз кого-то бьют — значит, он заслужил; что уважать — значит, бояться; что любовь всегда сопряжена с болью; что семья — это превосходство одного над другим. Продолжать можно долго.

Фото: Fb.ru

Но это не значит, что наказание вредно в принципе. Просто наказание, как мне кажется, должно быть маленькой моделью взрослой ситуации, в которой ребенок принимает последствия своих действий. И если эти последствия — физическая боль, то и модель взрослого мира формируется соответствующая.

Круг замыкается: женщина, которую били или подавляли в детстве, с большой долей вероятности найдет себе драчливого мужа; мужчина, которого били в детстве, с большой долей вероятности будет бить своих жен.

И эти сценарии будут повторяться из поколения в поколение до тех пор, пока кто-то не прекратит их, не изживет; пока даже мелкое насилие будет декриминализовано в нашем сознании; пока люди будут молча терпеть боль, причинённую близкими, почитая это за норму.

Поэтому, как мне кажется, борьбу за закон против домашнего насилия нужно начинать в наших головах. Просто почаще вспоминать слова Достоевского: семья, в которой поселилась жестокость, становится кузницей монстров.