Белая ворона Николай Гумилёв

Михаил Ларионов. Гумилев. Париж, 1917

На Первую мировую войну Гумилев пошел добровольцем. В сентябре 1917 года Николай Степанович в чине прапорщика оказался в Париже в составе русского экспедиционного корпуса. Он имел поручение разбирать солдатские дела и возникавшие недоразумения. Приходилось ему и сдерживать пыл рвавшихся в революционную Россию политических авантюристов. Так, по воспоминаниям известного по всей Европе анархиста-экспроприатора Виктора Сержа, Гумилев выговаривал ему: «Я традиционалист, монархист, империалист, панславист. Моя сущность истинно русская, сформированная православным христианством. Ваша сущность тоже истинно русская, но совершенно противоположная: спонтанная анархия, беспорядочные убеждения… Я люблю всё русское, даже то, с чем должен бороться, что представляете собою Вы…». Гумилеву пришлось участвовать в (артиллерийском!) усмирении взбунтовавшихся во Франции русских солдат. Вспоминали, что на оружейной батарее, бомбардировавшей осажденный лагерь, он молился: «Господи, спаси Россию и наших русских дураков».

Под новый, 1918 год французский комиссариат был распущен, и Гумилев решил попытать счастья в Англии, где формировались отряды добровольцев для отправки на Месопотамский фронт. Есть мнение, будто поэт легко мог остаться в Англии. Между тем Юрий Зобнин, крупнейший современный исследователь жизни и творчества Гумилева, в книге «Расстрелянный певец Серебряного века» (2014) пишет: «Но российский военный агент в Лондоне смог предложить неприкаянному прапорщику, не имеющему ни суточных, ни подъемных, лишь возвращение в Россию с первым же пароходом».

25 апреля 1918 года Гумилев прибыл в Мурманск. На вокзале документы проверяли советские чиновники. «Ничего! – храбрился поэт. – На войне я пробыл три года, на львов я уже охотился. А вот большевиков еще не видел. Вот и посмотрю. Не так страшен черт…». Он ехал к друзьям, остававшимся в Петрограде и встречавшим смену февраля на октябрь.

В контексте Серебряного века

Николай Степанович, по мировоззрению монархист, был белой вороной в своем окружении. Стоит вспомнить, что говорилось (и думалось) тогда в обществе о Царе – тем контрастней предстанет пред нами образ Гумилева.

Константин Бальмонт сочинил в 1906 году обличительное стихотворение, начинавшееся: «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима» и заканчивавшееся строками: «Кто начал царствовать Ходынкой, / Тот кончит, встав на эшафот». Позже Бальмонт написал «Песни мстителя», в которых изрыгал проклятия за проклятиями, не в состоянии утолить свою ненависть к Царю: «Ты до чрезмерности душою стал калека, / Подобным жить нельзя, ты гнусности печать».

Нина Берберова в своей «Автобиографии. Курсив мой» (1966) называла царя виновником всех бед России («вел страну от позора к позору двадцать три года») и так писала о его кончине: «никакой так называемой мученической смертью не заплатил за свои ошибки, они остались при нем».

Марина Цветаева сторонилась ненависти и, при всей обличительности, настраивала себя на благодушный лад в стихотворении «Царю на Пасху» (в 1917 году Пасха была 2 апреля – через три недели после ареста Царской семьи):

Пал без славы
Орел двуглавый.
— Царь! — Вы были неправы.

Помянет потомство
Еще не раз —
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.

Ваши судьи —
Гроза и вал!
Царь! Не люди —
Вас Бог взыскал.

Но нынче Пасха
По всей стране,
Спокойно спите
В своем Селе.

Георгий Иванов написал свое знаменитое стихотворение «Эмалевый крестик в петлице» в 1949 году, после многих горьких испытаний военного и послевоенного времени (в частности, отверженности парижской русской эмиграцией за коллаборационизм, который ему приписывали). А в 1933 году опубликовал ряд очерков под общим названием «Книга о последнем царствовании», посвященных главным образом Императрице Александре Федоровне и Анне Вырубовой, – «двум губительницам России». Царь изображен в книге слабым, упрямым – обычный сложившийся образ. Царица у Иванова – властная и экзальтированная, слишком склонная к мистике. И у Царицы, и у Вырубовой, по Иванову, главная страсть – жажда власти. Книга осталась недописанной.

Александр Блок весной и летом 1917 года принимал непосредственное участие в работе Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства и написал затем книгу «Последние дни императорской власти».В ней он так описывал Царя: «упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже “сам себе не хозяин”».

Не ждать революции, не жаждать ее «очистительной стихии» – было в России начала ХХ века почти неприличным. Первое время после отречения Государя многие люди переживали просто эйфорию. Переживал ее и Сергей Городецкий, сподвижник Гумилева по созданию «Цеха поэтов» (1912).

Николай Гумилёв с Сергеем Городецким

Городецкий, принявший впоследствии октябрьский переворот и заслуживший признание при советской власти, весной 1917 года в стихотворении «Россия» писал:

Ты в праздник так же величава,
Как прежде в рабской нищете,
Когда и честь твоя и слава
Распяты были на кресте.

<….>

Как я люблю тебя, Россия,
Когда над миром твой народ
Скрижали поднял огневые,
Скрижали вечные свобод.

Вспомним, как отнесся Гумилев к заведомо чуждому ему анархисту. Собратьев по лире он любил и, хотя, к примеру, встретил поэму «Двенадцать» крайне неодобрительно, уважение и теплое отношение к Блоку сохранил.

Храбрый монархист

В отличие от многих, Гумилев ничуть не робел перед большевистской властью. Его смелость соединялась с чертой характера, которую проще всего было бы считать стремлением к эпатажу. Но нет, в этом было не тщеславие, а то, что сейчас называется «драйвом». Гумилев и сам признавался в этом: его ученица Ирина Одоевцева в своей знаменитой книге «На берегах Невы» вспоминала:

Иван Владимиров. На улицах Петрограда, 1918

Однажды Николай Степанович устроил такое развлечение. Когда в Петербург пригласили делегацию англичан, сочувствовавших новой российской власти, Гумилев и Одоевцева, одетые «под англичан», ходили по Невскому проспекту и громко говорили по-английски. Гумилев изображал англичанина, Одоевцева – его гида. Они восторгались, «англичанин» то и дело задавал вопросы, не только Одоевцевой, но и прохожим, шумно реагировал на ответы. Их действительно принимали за англичан, «отбившихся от своих», собирались, было, принять в них участие и «доставить на трибуны»… Веселья (крайне неосторожного) вышло много. На следующий день Гумилев зашел рассказать о своем experience другу, поэту и переводчику Михаилу Лозинскому. Одоевцева пишет:

«Лозинский отнесся к нашему развлечению очень неодобрительно:

— С огнем играешь, Николай Степанович. А что было бы, если бы вас забрали в милицию?

— Ничего не было бы, — перебил его Гумилев. — Ни­кто тронуть меня не посмеет. Я слишком известен.

Лозинский покачал головой:

— Я совсем не уверен, что не посмеют, если захотят. Не надо «им» подавать повода. Ты слишком легкомыс­лен.

— А ты, Михаил Леонидович, слишком серьезен и благоразумен. Мне скучно без развлечений.

Лозинский не сдавался:

— Никто не мешает тебе развлекаться, чем и как хо­чешь. Только не задевай «их». Оставь «их» в покое!

Гумилев достал свой большой черепаховый портси­гар и постучал папиросой по крышке. Как всегда, когда был раздражен.

— Ты недорезанный буржуй, вот ты кто, Михаил Ле­онидович. Нам друг друга не понять. Тебе бы только покой и возможность работать у себя в кабинете. А мне необходимо vivre dangereusement (играть в опасные игры – фр). Оттого мне вчера и весело было, что все-таки чуточку опасно — в этом ты прав. Без опасности и риска для меня ни веселья, ни даже жизни нет. Но тебе этого не понять…»

Ирина Одоевцева

Поэт с ученицей много гуляли по Петрограду. «Проходя мимо церкви, – вспоминала Одоевцева, – Гумилев всегда останавли­вался, снимал свою оленью ушастую шапку и истово осенял себя широким крестным знамением, «на страх врагам». Именно «осенял себя крестным знамением», а не просто крестился.

Прохожие смотрели на него с удивлением. Кое-кто шарахался в сторону. Кое-кто смеялся. Зрелище, дейст­вительно, было удивительное. Гумилев, длинный, узко­плечий, в широкой дохе с белым рисунком по подолу, развевающейся как юбка вокруг его тонких ног, без шапки на морозе перед церковью мог казаться не только странным, но и смешным.

Но чтобы в те дни решиться так резко подчеркивать свою приверженность к гонимому «культу», надо было обладать гражданским мужеством. Гражданского мужества у Гумилева было больше, чем требуется. Не меньше, чем легкомыслия.

Однажды на вечере поэзии у балтфлотцев, читая свои африканские стихи, он особенно громко и отчет­ливо проскандировал:

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего государя.

По залу прокатился протестующий ропот. Не­сколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко (стихотворение «Галла» (1918), до конца оставалось прочесть две строфы), будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей.

Матросы Балтийского флота

Закончив чтение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов.

Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него.

И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, за­грохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему здесь еще никогда не аплодировали.

— А была минута, мне даже страшно стало, — расска­зывал он, возвращаясь со мной с вечера. — Ведь мог же какой-нибудь товарищ-матрос «краса и гордость крас­ного флота», вынуть свой небельгийский пистолет и пальнуть в меня, как палил в «портрет моего государя». И, заметьте, без всяких для себя неприятных последст­вий. В революционном порыве, так сказать.

Я, сидя в первом ряду между двумя балтфлотцами, так испугалась, что у меня, несмотря на жару в зале, по­холодели ноги и руки. Но я не думала, что и Гумилеву было страшно.

И даже очень страшно, — подтвердил Гумилев. — А как же иначе? <…> Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься. Этим я сегодня и подчинил их себе. И до чего приятно. Будто я в Африке на львов поохотился». 

«Но святой Георгий тронул дважды / Пулею нетронутую грудь»

В конце апреля 1916 года у Гумилева возникло сильное воспаление легких. Поэт прибыл в лазарет Большого дворца в Царском Селе. Главным врачом лазарета была Вера Игнатьевна Гедройц, одна из первых в России женщин-хирургов, участница русско-японской войны и… член «Цеха поэтов», хорошо знакомая Гумилеву, писавшая под псевдонимом «Сергей Гедройц». Именно она обучила Императрицу и старших великих княжон медсестринскому делу, она же рассказала о поэте Императрице – и Александра Федоровна проявила личное попечение в благоустройстве Гумилева на месте лечения. В порыве благодарности, он написал – в стиле оды – «Послание в путешествие Ее Императорскому Величеству и Их Императорским Высочествам Великим Княжнам Татьяне и Ольге» (августейшие особы ехали в это время в Крым из Могилева, где посещали в Ставке Государя). «Послание» станет предметом первого общения Царицы с поэтом: вернувшись в Царское Село, она лично выразит ему благодарность.

Императрица и великие княжны в лазарете Большого дворца

Гумилев общался с Императрицей и с великими княжнами Ольгой и Татьяной. По его словам, он написал стихотворение, посвященное Ольге Николаевне – к сожалению, оно до сих пор не найдено. Возможно, он общался и с младшими царевнами – во всяком случае, на день рождения великой княжны Анастасии (5 июня) он написалстихотворение, начинавшееся строфой:

Сегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась.

Автограф

Автограф, как можно видеть, подписан еще несколькими офицерами.

Стихи в специальную тетрадь

Перед революцией Царицу многие ненавидели и считали «во всем виноватой». Выдержать подобную «ауру» могла только святая. К сожалению, о стихотворении, посвященном Гумилевым Императрице, не известно ничего, кроме даты создания:

Пока бросает ураганами
Державный Вождь свои полки,
Вы наклоняетесь над ранами
С глазами полными тоски.

И имя Вашего Величества
Не позабудется доколь
Смиряет смерть любви владычество
И ласка утешает боль.

Несчастных кроткая заступница,
России милая сестра,
Где Вы проходите как путница,
Там от цветов земля пестра.

Мы молим: сделай Бог Вас радостной,
А в трудный час и скорбный час
Да снизойдет к Вам Ангел благостный,
Как Вы нисходите до нас.

7 июня 1916 5-го гусарского Александрийского Вашего Величества полка прапорщик Гумилев.

Автограф

Оно было написано в ту тетрадь, где офицеры, находившиеся на излечении в лазарете Большого дворца, оставляли свои автографы, видимо, на прощание. Так поступил и поэт: 7 июня считается днем его отъезда из Царского Села.

Монархизм Гумилева шел от сердца. Георгий Иванов в упомянутом стихотворении «Эмалевый крестик» упоминает Государя косвенно: поэт смотрит не на него, а лишь на сукно тужурки. Думается, вот почему: он честно осознает свою принадлежность к тому поколению людей, которые в глаза Царю посмотреть не могли бы. Гумилев– мог.

Тюремное фото Гумилева