День 7 ноября

Демонстрация 7 ноября

Впрочем, вот оно, мое тогдашнее восприятие: стихотворение, написанное в день 7 ноября. А вот какого года, не помню. Быть может, 1982, или 1983? Студенческое, юное.

Лились полотна кумача,
Текли средь выстрелов и гама.
По венам улиц, клокоча,
Струилась кровь Адонирама. 

Москву душил тяжёлый бред.
Тряслись, покой спасая, стены,
И жёлтой лампы мягкий свет
Скользил по тёмным гобеленам. 

— Не обернитесь невзначай,
В окне не туча — серый камень!
... Пьём, улыбаясь, мятный чай,
В углу на маленьком диване.

Юнкера в Петрограде, 1917 год

Как тёмен в стеклах мокрый сад!
Свинец воды, надгробье тучи,
Листы последние летят...
Мне так смешно Вас звать «поручик»! 

Ведь очерк губ всё так же чист,
Глаза упрямые так серы...
Давно ли, мальчик-гимназист,
Вы стали русским офицером?

Так много надобно сказать,
Но наше время — на пределе.
Я не хочу Вас отпускать
В свинец дождя, на всю неделю!

Но чёрный ход открыт. Скорей!
Мне страшно с Вами расставаться!
... В окне последних наших дней
Листы последние кружатся.

Октябрьская революция, 1917 год

Перечитывая наивные эти строки, удивляюсь прежде всего тому, как переплетены были в моем сознании две реальности: «застойная» первой половины 80-х годов, с разухабистым салютом, весёлыми пьяными криками со двора (а празднуют-то, по сути, всего лишь нерабочий день и получение праздничного заказа с колбасой «сервелат»), с телевизионными новостями, изобилующими кусками из прошедшего поутру под мавзолеем парада — и давняя: ощущение только что произошедшей катастрофы, улиц, полных свирепой матросни, опасности, подполья. А ведь всего-то: сидел у меня мальчик, в которого имела быть лёгкая влюблённость. (Жёлтая лампа, гобелены и маленький диван в углу — из моей настоящей комнаты в родительском дому. А мятой и прочими травками, собранными летом, тогда забивали дурной вкус грузинского чая — и это тоже напоминало революцию). Пили с мальчиком чай, ему пора было домой ехать, вот, собственно и всё. Но именно так мы влюблялись.

Странно? Да, пожалуй. Но очень много нас, таких детей, тогда было.

Ещё более ранние воспоминания. Мы с подругой на зимних каникулах, в пансионате Академии наук под Звенигородом. Сверкающий мороз под 30 градусов, в окнах нашего номера — разлапистые старые ели в роскошных белых шубах. А вот внутри отчего-то жуткий беспорядок. Прямо на паркете пола (не блистающего, впрочем, восковым глянцем), разбросаны наши сапоги, деньги какие-то просыпаны, и даже натюрморт на стене отчего то висит криво.

«Тебе это ничего не напоминает?»

«Что-то напоминает... Погоди! Паршивая гостиница... Надолго мы застряли в этой дыре?»

«Пока Родзянко не подтянется!»

«Поскорей бы уж! Так хочется в Петроград!»

«Мы его возьмем!»

Начинается то, что сегодня называется ролевой игрой. В нашем юношеском кругу это и тогда было модно, но есть и различие. В нашу пользу. Ролевая игра не была для нас самоцелью. Как-то иначе у нас все было. Сегодня — играем, а завтра обсуждаем только что прочтённую книгу (самиздатовскую, как правило), послезавтра все в церковь вместе идем (за что вполне можно, кстати, из вуза вылететь), а на следующей неделе — в манеж на вольтижировку... Но, так или иначе, а в белогвардейские игры играли с увлечением. (Конечно, девочки все как одна норовили брать мальчишеские роли...) Впрочем, играли ли мы? Само воспоминание — ерунда. Но ведь вот, что из него получилось.

Эвакуация Белой армии из Крыма

Февраль. Финляндия. Молочный окоем
Туманно слитый с серыми снегами.
Мы рядом молча ехали вдвоём,
Почти соприкасаясь стременами.

Был на душе прозрачнейший покой.
Молчанье было призрачным и строгим.
...Текли колонны хмурою рекой
По дочерна растоптанной дороге. 

Всё накануне сказано уже.
К разлуке от случайного ночлега
Недолог путь. Созвучные душе,
О, кроны черных сосен! Серость снега! 

Мне так небольно это вспоминать,
Вернув тебя в февральские туманы.
Не хочешь ли ладонью приласкать
Родной металл прохладного нагана? 

О, поверни холодное лицо!
Снег в башлыке, откинутом на плечи...
Сквозь зубы брось французское словцо,
Стегнув коня... Прощай! До новой встречи.

До встречи через семь десятков лет,
До юности трагической и новой,
Когда мы вспомним утра хмурый свет,
И всё, что было сказано — до слова.

О, за спиной оставленный ночлег!
Случайный кров. Кочевье вековое.
Молочный тот февраль. Финляндский снег.
Навстречу смерти. Вместе. Рядом. Двое.

Штурм Зимнего дворца

Так мы дружили. Странные дети, право, странные. Но мы были юными и чистыми, поэтому историческая истина прорастала через наши сердца и души.

Мы были первым белогвардейским поколением, по пророчеству Цветаевой задумчиво вписавшим в словари слово «Дон» за словом «долг». (У меня до сих пор хранится тот словарь — орфографический. Слово «Дон» в него действительно вписано). Те, что постарше нас, любили песни про «поручика Голицына», и прочее «истёртое золото наших погон». Но, любуясь образами белых офицеров, честно сказать, тогда ещё несколько ходульными, их все же считали зачастую не вполне правой стороной. А мы не называли Гражданскую войной даже братоубийственной. Мы отождествляли себя с белыми, мы словно яростно доживали за них, вырванных из жизни невыносимо рано. Никакого особенного геройства тут не было. Советская власть была уже беззубой, как её вожди. Помню, подойдёт, бывало, ко мне комсорг факультета: «Слушай, ну не порти ты мне отчётность, вступи, наконец, в комсомол!» А я только смеюсь: «Да ни за какие коврижки!» Ещё возможно было, конечно, сесть и в те времена, в первой половине 80-х, но при уж слишком неудачном стечении обстоятельств.

Мы думали, что, скорее всего, эта агония советской власти продлится ещё долго — не меньше нашей жизни. Мы мечтали иногда, что ещё увидим «Ленинград» вновь Санкт-Петербургом. Но одного мы вообразить не могли никак. Того, что если советы падут, если вся правда будет вытащена из-под спуда, обнародована, если книги о красном терроре можно будет спокойно купить в магазине, страна застынет на два десятилетия в нелепой двойственности. Что вокруг Санкт-Петербурга будет Ленинградская область.

Прославлены Царственные мученики — и мы по-прежнему пользуемся станцией метро, названной в честь цареубийцы.

Снят почётный караул у мавзолея Ульянова — а его мумия по-прежнему лежит на Красной площади.

Нет, такого бреда мы не могли в юности даже вообразить.

Глубоко не случайно то, что наше информационное пространство вновь зарастает красными сорняками. Это именно сорняки, маргинальная поросль, но количество её ужасает. От отрицания злодеяний Джугашвили до плача по застойной геронтократии, от отрицания людоедского «раскулачивания» до попыток реабилитировать лысенковщину. Дело даже не в ошибочности логической сцепки, когда красному (якобы могучему и успешному Союзу, ввозившему, правда, хлеб из Канады) логически противопоставляется непременно белое, ошибочно увязанное с провальными либеральными реформами. (Цвет девяностых годов между тем решительно непонятен, как и цвет двухтысячных). И даже не в том, что ведущие «десталинизаторы» сегодня — потомки революционеров, так и не потрудившиеся сокрушиться о грехах собственных предков. Дело в том, что свято место не бывает пустым. И если оно не заполнено правдой, его стремится занять ложь.

И я не верю в то, что благополучие, которого все так жаждут, может наступить раньше, чем катастрофа 1917 года будет чётко и ясно оценена в учебниках, прежде, чем черные имена исчезнут с наших карт в достойное их небытие, прежде, чем человек, патологически ненавидевший наш народ, не будет где-нибудь зарыт. (Если, конечно, его примет земля).

И покуда 7 ноября не станет тем, чем оно является на самом деле: днем траура по юным и лучшим, по соли русской земли.

Стала музой моей Либитина.
Память, к жизни назад не мани!
Пусть забвения чёрная тина
Засосёт эти мёртвые дни. 

За атакой атака мелькает,
Но в которой (еще наяву)
Вдруг замечу: сапог приминает
Элизийских пределов траву.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

Впервые опубликовано 7 ноября 2010 года