Повесть о Юрии Гагарине

Я считаю, что мне повезло в жизни – моя юность совпала с юностью нашей космонавтики, где я был не только зрителем, но и участником. Маленьким участником, одним из тысяч, но, все же, участником. Вот об этом мне и хочется рассказать, хотя я отлично понимаю, насколько это будет трудно. С той поры прошло столько лет, почти полвека. Я уже многое основательно забыл, а еще больше не задерживал тогда в своей памяти, не придавая особого значения тому, что видел и узнавал. Была в этом еще одна очень серьезная причина, о которой я скажу позже. Теперь же, когда о том времени появилось множество публикаций, кинофильмов, верных, надуманных и просто лживых, приходится пробираться через эти заросли, стараясь сохранить то, что мое, и отцепиться от чужого, и, главное не смотреть на себя и на то что было в то время, глазами, отягощенными сегодняшними знаниями. 

И все же мне хочется рассказать о том, как это все начиналось, о том, как я на Байконуре встретил Юру Гагарина. Естественно, что мое повествование не претендует ни на объективность, ни на протокольную документальность - просто я попытался, мысленно вернувшись в те годы,  представить тот грандиозный проект глазами рядового участника, которым я был тогда.

И еще я попробовал высказать мое понимание того, что двигало Гагариным и мое представление о нем самом, с великим трудом восстанавливая события и обстановку того времени, прибегая иногда к помощи опубликованных в Интернете материалов, которые оживляли мою память, и которые в той или иной степени совпадали с моим мнением.

Но, если уж и рассказывать о том Юре Гагарине, то придется еще представить себе, как мы тогда жили, чем дышали. Дело в том, что тогда все было по-другому. И люди, и страна, и мир. Время меняет все, даже положение звезд над головой. А уж жизнь, тем более.

ТОГДА, ПОЛВЕКА ТОМУ НАЗАД

Москва той поры еще не была изуродована «вставной челюстью» Нового Арбата. Город очень отличался от сегодняшнего – не было ни слепящих неоновых реклам, ни грохота автомобильных табунов. По сегодняшним меркам Москву в пятидесятые - шестидесятые годы можно считать в большой степени провинциальным городом: в большинстве своем город оставался застроенным двух-, трехэтажными домами с загороженными деревянными заборами дворами, кривыми переулками, над которыми возвышалась семерка высотных «сталинских небоскребов», их шпили можно было видеть из любого московского дома. Ленинградцы с явным чувством превосходства называли Москву «большой деревней», скорее всего, имея в виду не только низкие кривые переулки, но и полу-деревенский образ жизни - «всем двором».

В сравнении с сегодняшним город был тихим. Пронзительный свист низко летающих над домами стрижей редко заглушался шумом проезжающего по булыжнику автомобиля или звоном отдаленного трамвая. Даже запахи были другими. По весне пахло тающим снегом, потом сладким ароматом цветущих по многим улицам вековых лип и сирени. Маленькие дети с нетерпением ждали лета, начинающегося с открывания настежь заклеенных на зиму окон, когда можно выбежать на двор в одних трусиках и всласть побегать босиком по нагретой солнцем земле. А с поздней осени начинало потягивать печным дымом, стелющимся над старыми особняками арбатских переулков. И ночью, возвращаясь со свидания по сонным улицам, можно было видеть россыпи звезд над головой…

Это снимки 1957 года одной из типичных арбатских улиц. Теперь на этом месте стоят серые бетонные башни Нового Арбата.

В те годы люди еще умели писать пространные письма, ходили на все новые кинофильмы, зачитывались Аксеновым и Хемингуеем, с их романтическими и ироничными героями, не знали слова «секс», и верхом пошлости считались убогие американские детективы и доморощенное копирование Элвиса Пресли.
Москвичи жили в коммуналках – в каждой квартире по нескольку семей, пользующихся общей кухней, одним туалетом и телефоном в коридоре, - привыкли жить на виду у соседей, чей внимательный, критический взгляд подмечал все: и твоих гостей и твои новые ботинки или прическу, и как часто и как долго ты болтаешь по телефону. Та «коммунальная» жизнь достаточно верно показана в фильме «Покровские ворота» Михаила Казакова, правда, в ностальгически розовых тонах, поскольку бывали и ссоры, и драки, и многолетнее третирование соседей. 

А над всем этим стояли пионерская организация, комсомол, коммунистическая партия, которые неусыпно следили за идеологическим и политическим воспитанием, всячески приучая советских людей к жертвованию личным во имя «светлого будущего». Газеты, радио, телевидение, кино – все было нацелено на это воспитание существования «в стаде». 

И, действительно, если, как говорится «не высовываться», то можно было жить без особых забот и без больших затрат, двигаясь по доступной для всех общей колее, как в общем вагоне: ясли, детский сад, обязательная школа с выездом летом в пионерские лагеря, потом училище, техникум или институт с принудительным распределением на работу по их окончании, обязательная работа и, где-то в конце – пенсия, достаточная для пропитания. Деньги тогда не имели особого значения – материальные блага нельзя было купить, их ДАВАЛИ: квартиры, машины и даже холодильники распределяли по разнарядкам райкомов, обкомов и ЦКа партии. Давали за заслуги. Или партийным бонзам.

От подобного коллективизма в определенной степени были освобождена пользующаяся наибольшим почетом и предельно возможными тогда привилегиями в виде отдельной квартиры, машины, дачи и заграничных командировок, научная и артистическая элита: академики, крупные ученые, известные профессора, серьезные писатели и немногие, но действительно великие артисты. Эти люди становились объектами для подражания и мечтаний.

Ученое звание, например, давало право на лишнюю, как тогда говорили – «жилплощадь». Иначе семья из трех человек, живущая в одной, перегороженной шкафами комнате размером в 20 кв. метров (то есть больше 6 м² на человека) не имела никаких надежд и законных оснований для расселения или получения квартиры, даже в кооперативном доме за свои деньги. Для этого надо было стать или Героем, или профессором, или родить еще пару, а еще лучше тройку детей, или… заболеть туберкулезом.

А пока в Москве расселяли семьи из сырых подвалов с окнами, выходящими на тротуары, или тех, у кого было меньше 3 кв. метров на человека. Новые блочные пятиэтажки еще только начинали строиться на окраине города в районе деревни Черёмушки.

Война стала забываться, - уже больше десяти лет минуло с той страшной войны, военные раны постепенно стали затягиваться и партийное руководство во главе с Никитой Хрущевым заявили о строительстве в стране коммунизма, всячески отвлекая людей от пустеющих полок в магазинах. Народ не верил, или не очень верил в этот скоро «грядущий рай», но гремящие призывы и «стройки коммунизма» заглушали даже самые робкие скептические замечания. Двадцатый съезд партии в феврале 1956 года, на котором Хрущев открыл (хотя и не полностью) страшную правду о сталинских репрессиях и Гулаге оказал шоковое воздействие на народ. Однако большинство людей предпочитали пока молчать и заниматься своей работой, учебой, спортом, или… пить. 

Телевидение еще не отучило тогда москвичей ходить семьями по воскресениям в гости, к близкой или дальней родне, или просто к старым добрым друзьям, посидеть за чашкой чая с домашними пирогами, обсудить только вышедший кинофильм или книгу или даже почитать ее вслух. Политические разговоры тогда старались обходить – новое время еще не выветрило окончательно у людей страха сталинских лагерей и 58-й статьи, хотя  и появились анекдоты про Хрущева и свежие веяния в литературе. Так называемая «оттепель» воспринималась людьми старшего поколения, вкусивших «по полной» сталинский режим, еще очень осторожно и недоверчиво.

Телевидение было тогда безобидным зрелищем немногих московских семей, сидящих вечерами с потушенным светом перед маленьким голубым экраном, по которому передавались свободные от садизма, порнографии и рекламных роликов студийные передачи единственной тогда первой программы. Рекламы тогда вообще не было, если не считать плакаты с призывами хранить деньги в сберегательной кассе или лозунгов «Слава КПСС». Но поскольку не было альтернативы ни сберкассе, ни КПСС, то люди воспринимали эти плакаты, как некоторую декорацию, закрывающую облупленные стены зданий. Все телевизионные передачи проходили через жесткую цензуру, вымарывающую все, что не соответствовало коммунистической идеологии и попахивало «тлетворным влиянием Запада». Поэтому так запоминались новогодние «Голубые огоньки», где допускался в дозированных количествах и джаз, и легкая сатира на уровне критики мелкого бюрократа. Однако, уже постепенно появлялись в Москве громоздкие, килограмм под шестьдесят, магнитофоны с любительскими записями рок-энд-ролов, песен Окуджавы и Галича. Но не дай Бог, чтобы об этом узнала ваша комсомольская организация!

Владельцы магнитофонов стали такими же непременными участниками в молодежных компаниях, какими ранее были владельцы патефонов или гармонисты на деревне, поскольку основным занятием на вечеринках были танцы. Тогда люди мало засиживались за столами – главным было потанцевать. Танцевали и на крохотном пространстве комнаты, и в коридорах коммунальных квартир, а летом – во дворе, и перед сеансами в кинотеатрах, и на студенческих вечерах, а на праздники – и на площадях. Королем танцев был тогда вальс.

У меня был такой магнитофон, который я сам собрал из подходящих деталей, он действительно весил много – три мощных мотора на толстой стальной плите и ламповые усилители. Но ничего не останавливало меня, и я таскал его на себе к друзьям вместе с огромными коробками магнитофонных лент. Представьте картину: на вечеринку и с вечеринки - на руках тяжеленная коробка с магнитофоном размером в книжную полку или средний телевизор, а на нем еще груда магнитофонных 38-ми сантиметровых дисков. Но, как говорят, положение обязывало, правда, найти такси тогда не было большой проблемой в любом месте Москвы, да и проезд на них тогда стоил недорого даже для студента.

Среди молодежи явным приоритетом пользовались физико-технические и чисто технические институты. В Москве самими престижными считалась ведущая пятерка: Физ-тех, Бауманский, Авиационный, Энергетический и МИФИ. Подобное было и в Ленинграде. Самые большие конкурсы абитуриентов, самое большое количество медалистов. На гуманитарные факультеты поступали или, как их звали - «чудики», или те, кто не попал, или не имел надежды попасть в эти ведущие вузы. В «Политехе» (в знаменитой аудитории Политехнического музея) проходили диспуты «физиков» с «лириками» - что важнее техника или поэзия. Тогда, естественно, неизбежно побеждала техника. Лирика была не в чести, хотя стихи Евтушенко, Вознесенского, и песни Окуджавы в том же Политехе собирали полные аудитории молодежи.

Зато развитию технического потенциала страны уделялось большое внимание – ставилась задача: «Догнать и перегнать Америку». Именно в те годы организовали Сибирский филиал Академии наук, крупный исследовательский центр в Дубне, пачками вырастали новые научно-исследовательские институты, строились заводы электронной промышленности, возводились новые химические предприятия. И рапорты, рапорты, рапорты «родной коммунистической партии во главе с верным ленинцем Никитой Хрущевым».

А пока верхом техники была двенадцатиразрядная электромеханическая счетная машина «Рейнметалл», занимающая полстола, и электронный осциллограф размером с небольшой  шкаф...   

КАК Я СТАЛ ИНЖЕНЕРОМ

И вдруг, как гром с ясного неба: «Первый рукотворный спутник Земли! Прорыв в космос!» Не успели опомниться, через месяц: «Второй спутник! Полтонны весом! С собакой!» Можно понять, почему я через пару месяцев после этого памятного октября 1957 года с радостью согласился пойти с пятого курса института инженером в конструкторское бюро, которое занималось разработками приборов для космических ракет. К черту уже практически гарантированная аспирантура и манящая в перспективе преподавательская карьера, а там, глядишь, и профессорское звание!  Хотя до сих пор я чувствую некоторую вину перед моим тогдашним научным руководителем, вспоминая его укоризненный взгляд: «А я, ведь, так на вас рассчитывал….». Правда, потом я защитился, но, как говорят, «поезд уже ушел».

Разговор о поступлении на работу вел со мной один из наших популярных профессоров, руководитель кафедры, очень осторожно намекая на то, чем занимается это конструкторское бюро. И каково же было мое удивление, когда я, придя на эту фирму, увидел этого же профессора в кресле директора! Слушая его лекции и сдавая ему зачеты, мы и не предполагали, что он причастен к подобным разработкам! Стало понятным, почему внезапно отменялись его лекции и вместо него мы слушали его аспирантов.

Все те немногие студенты (отобранные по числу пятерок в зачетках), которым, как и мне, предложили эту вакансию, с великой охотой пошли туда работать. Искренне считали, что нам повезло. И это оказалось действительно захватывающе интересно – все новое, каждый день какие-то открытия, радость маленьких побед! 

Работа поглощала все время, но мы предпочитали походу в кино или вечернему свиданию зеленую полоску на экране осциллографа, наконец–то вычерчивающую нужную кривую. Теперь и мне трудно в это поверить, но так действительно было. Наш энтузиазм был не поддельным, не навязанным сверху, все мы были захвачены ожиданиями чего-то необычного, разговорами про космос, про другие планеты... И холодок своей причастности к этим свершениям. Тайный холодок, потому что никому рассказать, даже намекнуть о своих занятиях мы не имели права. Все было секретным, и наша работа, и название нашего бюро, скрытое под безликим «почтовый ящик (п/я), номер такой-то», и незаметная, обитая обшарпанным дерматином, дверь, за которой скрывалась самая современная наука и самая совершенная техника.

Конечно, эта специфика нашей работы накладывала определенные ограничения, например, на обсуждение вне фирмы своей работы, на свободу выбора наших знакомых (иностранцев чтобы духа не было!), мест посещения (рестораны не рекомендовались) и тем общения, и, главное, она оставляла очень мало времени на все, что не касалось работы. Но тогда это казалось нам несущественным и не очень важным. Теперь можно сожалеть, что я тогда не прочел такие-то книжки, не сходил на такие-то спектакли, ставшие потом легендарными, отказался туда-то поехать отдыхать и ограничил круг своих знакомых.  Но тогда я так не считал и был счастлив.

Намного важнее для нас тогда было ДЕЛО и результаты, которые давались непросто: все, чему учили в институте, оказалось устаревшим или мало помогающим при работе с новым классом электронных систем – с полупроводниковыми приборами. Методических пособий или хороших книг по этой тематике еще не было. Консультироваться можно было только со старшими товарищами по работе, но и они еще мало знали, хотя их выручал уже набранный опыт и интуиция. И молодые, и даже более опытные инженеры часто шли на ощупь, ошибаясь и вновь начиная сначала, отбрасывая, казалось бы, еще вчера верное решение. Но это была настоящая творческая работа. И какая же была радость, когда твое устройство начинало функционировать как надо. Иногда можно было наблюдать, как кто-то из коллег, отрываясь от тубуса осциллографа, начинал прыгать в каком-то шаманском танце – «Ура! Она работает! Смотрите – она, наконец, заработала!» Радость была общей… Но потом могло оказаться, что эта радость была преждевременной, что-то при дальнейших проверках функционировало не так. И снова поиск, снова бесконечные эксперименты…

Это было время многих технологических новинок и открытий. Только-только появились полупроводниковые приборы, только-только были введены в действие электронные вычислительные машины, занимающие трехэтажный дом и потребляющие энергию целой электростанции. Новые синтетические материалы, новые сплавы. Все технологические новинки были в нашем распоряжении – мы могли даже заказывать новые разработки и открывать опытные производства. При одном жестком условии – все материалы, компоненты и детали должны быть только отечественного производства и только с «приемкой заказчика». Так назывался контроль качества продукции со стороны Министерства обороны – военная приемка.

Но мы упрямо двигались дальше, выдвигали новые, иногда, казалось бы, сумасбродные идеи, и двигались вперед в неизведанное, и, самое важное, - видя результаты своих трудов, воплощенные в блестящих черных блоках приборов, наконец-то принятых представителем заказчика.

Получилось так, что я буквально с первого дня работы в бюро попал в группу разработчиков приборов для электронных систем, устанавливаемых на космические ракеты. Тогда дела делались так стремительно, что аппаратура поступала на реальные испытания буквально сразу же после сборки опытного образца. Но это совсем не значит, что все системы, что ставились на ракеты, были такими сырыми. Нет, конечно, это касалось только экспериментальных образцов, работа или отказ которых не влиял на живучесть самих ракет. Но на каждой из первых ракет обязательно ставилось что-то новенькое, что потом, если оправдывало себя, становилось штатным устройством.
 
ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Не удивительно, что уже через полгода работы в этой фирме я в составе нашей немногочисленной команды первый раз поехал на испытания разработанных нами приборов в ныне всем известное, знаменитое, а тогда в совершенно секретное Конструкторское бюро ракетной техники №1 (ОКБ-1), - в небольшой тогда подмосковный поселок Подлипки (теперь это город Королёв). В те годы это был типичный подмосковный дачный поселок, застроенный частными деревянными домами и деревянными же бараками, действительно стоящими под старыми липами. Там был даже санаторий и мемориальная дачка, доска на которой извещала, что здесь некогда побывал великий тов. В.И.Ленин (кажется, приезжал сюда на охоту).

ОКБ находилось на территории старого, скорее всего построенного до революции или, по крайней мере, до войны, завода с низкими краснокирпичными зданиями, водонапорной башней за небольшой проходной.  Но когда после формальностей по выписке пропусков мы вышли на его территорию и прошли за первые здания цехов, я увидел высоченный кирпичный куб, пристроенный к трехэтажному цеху. Это был новый монтажно-испытательный корпус – МИК. 

Подготовка к полету космического корабля «Восход». М. В. Келдыш и С. П. Королев в монтажно-испытательном корпусе (МИК)

И там я впервые увидел настоящую космическую ракету, огромную «семерку» - ракету-носитель Р-7. В сравнении со стоящими в первом зале образцами предшествующих разработок - ракетами Р-2, и Р-5, которые были именно такими, как изображали тогда ракеты в научных или художественных книгах, с характерным для них стреловидным хвостовым оперением, тот лежащий на боку собранный пакет «семерки» поражал воображение своими размерами, блеском отполированных частей, ярко-красными заглушками на соплах, и полным несоответствием с моими представлениями о конструкции ракеты.   

Потом поездки туда стали повторяться, и очень скоро я перестал видеть в этом что-то особенное, - восхищение, удивление быстро сменилось будничной работой, решением все время возникающих проблем и новых задач. И эта мощная, красивая ракета стала для меня, как и для других, работавших с ней, просто «изделием №…», как и следовало ее называть во всех документах... 

Постепенно стали налаживаться контакты и дружеские отношения с инженерами королевской фирмы, которые в большинстве своем были такими же молодыми, но я чувствовал в них некоторое превосходство, превосходство более посвященных и более близких к сути космических программ.

Группу первых космонавтов, вернее кандидатов в космонавты я увидел мельком еще в 1959 году там же, в Подлипках, в монтажно-испытательном корпусе, где проводилась сборка и проверка очередного изделия. В огромном пространстве монтажного корпуса, где даже собранный, тридцатиметровый пакет ракеты-носителя, лежащий на стапеле, смотрелся небольшим по размерам, эти скромная группка военных потерялись среди расставленных конструкций ракеты и испытательных стендов. Кто-то сказал: «Вон там летчики, которых готовят к полетам». Готовят, ну и пусть готовят, это еще не скоро. (Тогда мало кто верил, что человек сможет так быстро полететь в космос). Любопытство здесь не приветствовалось – мы к этим летчикам не стали подходить, и я тут же забыл про них, занятый проблемами с почему-то отказывающимся правильно работать прибором.

А вот как первый раз я увидел Сергея Павловича Королева, отца этих ракет и этих спутников, - уже тогда легендарную личность, я запомнил хорошо. «ЭС-Пэ идет!» - негромко воскликнул кто-то из копошащихся у ракеты инженеров. Прозвучало это как предупреждение или сигнал опасности. Я посмотрел на подходящих людей и сразу «вычислил» его в толпе каких-то явно больших чинов. Конечно, тогда ни его имени, ни его фотографий не публиковалось. «Главный конструктор» и все! «Совершенно секретный человек»! Но среди той группы в белых халатах, появившейся в МИКе, этот небольшого роста широкоплечий человек с бычьей шеей, с небрежно накинутым на порыжевшую кожаную летную куртку халатом, выделялся прямым властным взглядом черных, чуть исподлобья глаз и решительностью движений. И тем, как к нему обращались другие, среди которых были какие-то министры в пиджаках и галстуках. Все инженеры вместо того, чтобы подойти к нему, углубились в свои схемы или полезли к своим приборам. «ЭС-Пэ», - так и я стал называть его впоследствии (естественно, за его спиной), не терпел, как он выражался - «белоручек - лоботрясов» и праздного любопытства.  По этому поводу я расскажу историю, прямым участником которой мне пришлось оказаться.

Продолжение следует.