Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми
Особым родом духовной пищи, дорогие браться и сёстры, являются богослужения Святой Четыредесятницы — Великого Поста. Есть некий духовный закон: когда человек сколько-нибудь трудится над утончением своей плоти, душа начинает жить свободнее, дышать легче. Конечно, есть и закон, что это время — десятина года, которую и Церковь, и все мы должны в особенности посвятить Богу.
В веках и Церковный Устав, и благочестие народа выделяло в богослужениях Святой Четыредесятницы некоторые молитвы и службы, которые становились вехами. Пропустить или не заметить их для православного человека было и остается невозможным. Среди таких молитв Святой Четыредесятницы, Постной Триоди первое место занимает, конечно же, молитва Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего…». Сейчас мы с вами обратим внимание и постараемся сколько-нибудь внутренне лучше понять первую из трёх частей этой молитвы: Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
Первое, о чём просит святой отец Ефрем Сирин и с ним вся Церковь призывает нас просить, — чтобы Бог избавил нас от духа праздности. О праздности легко сказать в отношении простой моралистической оценки этого состояния. Но дело в том, что святые отцы в богослужении свидетельствуют не столько об этике, не столько о том, как быть немного побольше хорошим или немного поменьше плохим, а об онтологии, о сути, о том, что для человека сущностно важно на его пути ко спасению. И в этом смысле может возникнуть вопрос: разве праздность — это один из тех пороков и страстей, которые, спросив себя, мы поставим на первое место или на одно из первых мест? Не скажем ли мы и по отношению к себе, и тем более — по отношению к абстрактному перечню страстей, что мы знаем вещи и потяжелей, и пострашней, чем праздность? А преподобный Ефрем начинает именно с этой страсти, с этого внутреннего состояния. Подумаем об этом слове.
Слово «праздность» означает вовсе не то, к чему оно свелось в редуцированном русском языке последних столетий. Праздность — это не «недеятельность», это не пассивность, это не противопоставление человека праздного активному, многотрудному и усердному. В греческом языке и в языке Священного Писания слово «праздность» означает «пустота». Праздный — это тот, кто пуст, не наполнен, не имеет внутреннего содержания. Если мы так задумаемся над этим словом, то окажется, что это вовсе не некоторая второстепенная страсть, а онтологически, сущностно очень пагубное состояние.
Евангелие говорит нам, что бывает с человеком, который освобождает душу свою от некоего терзающего её демона, от беса и не трудится над тем, чтобы душа была заполнена благом. Проходит краткое время, и это очищенное место заполняется неизмеримо большим количеством бесов, чем до того владело человеком (см. Мф:12:43-45).
Дело в том, что Бог есть Творец бытия. Всякое бытие сотворено Богом как благо, как доброе, как хорошее. Всякое отсутствие бытия, благобытия, доброго бытия есть та самая злая пустота, праздность, которая даёт место злу, врагу рода человеческого и аггелам его. Они, не обладающие подлинным бытием, с которым можно пойти ту в вечность, когда Бог будет «всяческое во всех» (1Кор:15:28), имеют только злое существование. Это существование дырки на прекрасном платье и дряни на дивном творении, тёмного пятна на картине, созданной Величайшим Художником. И понятно отсюда, что праздность — это и есть такое внутреннее состояние, которое отодвигает Бога из жизни человека, а эту дурную черноту в душу пускает.
А уж проявляться эта пустота, действительно, может по-разному. Она может проявляться как видимая недеятельность. И мы знаем, пусть на умозрительном примере литературного повествования, какая это трагедия, когда по природе хороший человек через видимую недеятельность губит всё, что Богом ему дано как возможность реализации в себе образа и подобия Божия в этой жизни. Праздность может проявляться в состояниях, о которых дальше говорится в молитве. Она может разрешаться либо в уныние, либо в любоначалие.
Человек, не имеющий подлинного наполнения души, начинает терзаться от этого, как в какой-то момент терзался Иуда — то того, что он сотворил. Но это было, как мы слышали, терзание, приведшее его к самоубийству. Блаженный Августин говорит, что душа человека, если она не находит Бога и упокоения в Боге, всегда пребудет беспокойной или, можем мы по-другому сказать, она всегда пребудет в унынии. Она становится такой от создания вне Бога иных кумиров, идолов, прилеплений — от того, в чём неизбежным будет разочарование, будь то люди, будь то идеи и идеологии, будь то те или иные «ценности». В конечном итоге без Бога и вне Бога ничто не может избавить человека от уныния. На время человек может себя как-то занять, но в конечном итоге — нет, и наступает уныние.
Второй путь разрешения праздности — это любоначалие. Человек, не обладающий наполнением души, стремится к организации жизни вокруг себя. Он пытается создать иллюзию, что он может стать кузнецом своего счастья, организатором бытия других людей вокруг собственного существования. Любоначалие — это не обязательно грубая страсть властвовать, желание стать царём или президентом, стать начальником в том или ином деле, быть на виду, командовать другими людьми. Любоначалие — это в конечном итоге поставление себя организатором — конечно, ложным, конечно, только в иллюзии — жизни вокруг себя самого. Любоначалие — это ощущение самого себя начальником того, что со мною и с людьми вокруг меня происходит. Это тоже говорит о ненаполненности души жизнью в Боге, о праздности души, о её пустоте. Оба этих разрешения — что в уныние, что в любоначалие — есть та душепагуба, от которой мы просим избавить нас во время Великого Поста и в нашей жизни вообще.
Наконец, четвёртое прошение этой первой части. О нём многие и вовсе скажут: уж какая это беда — празднословие? Убийство, воровство, блуд и иные вещи значительно более страшны, чем празднословие, о котором мы так часто вспоминаем на службах Великого Поста. Но и здесь нам есть о чём задуматься. Преподобный Иоанн Дамаскин говорит, что образ Божий в человеке проявляется в трёх главных свойствах, в трёх его чертах. Образ Божий проявляется в свободе воли, в разуме и в способности слова. Слово есть неотъемлемая черта образа Божия в нас, и разменивание его на многоглаголание, бессмысленное «празднение» слова есть, действительно, тяжкий грех.
Празднословие может выражаться в разном. Оно может иметь вид благочестивого многоглаголания, когда за множеством слов о святом — святое утрачивается. Тогда слова о том, что должно быть для нас значимым и иметь конечную ценность, теряют свой вес. Когда мы говорим: «Бог», «спасение», «Церковь», «святыня», «святой», «Искупление» и другие слова, а они уже ничего не значат, кроме некого сочетания звуков, точек на бумаге, пикселов на мониторе компьютера, за которым не стоит никакой смысл. Празднословие уводит нас от осознания того, что стоит за словом и за выражаемым этим словом понятием. И это, действительно, страшно.
Второе разрешение празднословия, описанное в страшных сценариях Апокалипсиса, состоит в том, что создаётся такой язык, на котором уже невозможно высказать конечные или значимые истины веры. В наше время мы отчётливо видим это. Некоторые слова, принципиально неотделимые от христианского благовестия, в контексте современной цивилизации и современной культуры не проговариваются. Попробуйте выйти из храма и где-нибудь в кругу своих сверстников на месте учёбы или работы (я уж не говорю с экрана телевизора) сказать слово «целомудрие». На вас посмотрят, как на людей полубезумных, как на тех, кто говорит что-то, конечно, и осознаваемое вроде бы как сочетание звуков, но бессмысленное с точки зрения реализации. Через празднословие и через искажение слова создаётся такой язык, на котором уже невозможно сказать о том, что проповедует Евангелие. И это тоже конечный результат празднословия. Он может быть в жизни общества, он может быть и в жизни конкретного человека, когда за множеством пустых, не наполненных осознанием и переживанием слов, стеной загораживается то, во что мы должны верить и что мы должны проповедовать. И мы просим, чтобы от этого Господь нас тоже избавил. Чтобы мы не обратили Богом данный дар слова в то, что нас же загородит от Бога множеством праздных слов.
Сейчас, дорогие мои, мы только очень кратко и только в очень узком разрезе смыслов посмотрели только на одну из церковных молитв. Хочу призвать вас не привыкать к церковному языку, нашим церковным молитвословиям, не привыкать к тому, что мы, вроде бы, начали в них понимать. Едва какая-то сотая, тысячная часть смысла удерживается в нашем сознании. Всякий раз со смирением, и тем самым со смиренномудрием, о котором мы будем говорить в следующий раз, давайте напоминать себе, что мы находимся на дистанции порядков, сотен, тысяч километров духовной жизни вдали от святых отцов. Если нам кажется, что мы поняли их молитвы, то это нам может казаться только от самомнения. Это путь и задача на всю жизнь, в том числе и по отношению к такой известной на молитве, как молитва Ефрема Сирина. Дай нам Бог так же вдумываться со всей ответственностью в смысл каждого богослужения, которые будут совершаться этим Великим Постом, и идти навстречу Пасхе Христовой, а до того — Страстных Дней.
Аминь.
