«Хаккинен и другие» (моя лестница)
Лет в семнадцать я приобщилась к стремительному миру гонок Формулы-1. Сначала я их ненавидела — папа не пропускал ни одной гонки, а по другому каналу в то же время шли диснеевские мультики. Я топала ногами, возмущалась, но папа был глух. Повзрослев, я поняла в чем смысл наматывания кругов странными машинками-раскоряками, и мы с папой смотрели все гонки уже вместе. Я знала наизусть весь календарь Гран-При, угадывала любую трассу по конфигурации и узнавала всех пилотов по расцветке шлемов. Интересовали все детали: новые породистые загнутые «носы» Макларена, ширина заднего спойлера Феррари и ненавистный запрет на слики. Я даже поняла, почему болид не может сам завестись с места, если мотор заглох, — это знание особенно долго пришлось трамбовать в женский мозг.
Подсознательный червячок покусывал меня: «Гонки — нехорошо, не православно. Там азарт, вылеты с трассы, травмы, бывали смертельные случаи!» И, действительно, как зритель, я не жаждала скучной гонки, в стиле «как стартовали так и финишировали», и где, разве что, аутсайдеры Минарди так и не уехали со стартовой решетки, да у Джордана опять сгорел движок. Зритель хочет действия: чтоб Шумахер «пободался» с Вильнёвом, или приключился массовый сход, как на знаменитой дождевой гонке в Спа. Вот и молилась я за гонщиков, которые должны были стартовать по воскресеньям, спустя пару часов после Литургии, а особенно за полюбившегося мужественного блондина-чухонца.
Итак, неофитство в то время меня не обременяло. Я являлась в церковь в не очень отстиравшихся от красок джинсах (для студенток худграфа это лучшая униформа — не очень-то посидишь в юбке за мольбертом). «Господу помолимся!» и «Господи помилуй!» - вот все, что я понимала из службы, но мне и этого было предостаточно, так как соответствовало моему внутреннему диалогу с Богом. Меня совершенно не волновало, как поет хор. Когда «умудренная» тремя месяцами церковного стажа подруга замечала, что новый регент «чудит», и надо-надо возвращаться к старинным распевам, я только наивно спрашивала: «А эти-то какие были, разве не древне-церковные?» «Да это ж партес, упадок, того гляди Рахманинова петь начнут!» - в негодовании отвечала та. Проповедь казалась мне самой интересной частью службы — тут хоть можно было узнать что-то новенькое и на понятном языке. Цены на свечи и различия записок-молебнов не интересовали меня вообще — я ничего этого не покупала и не писала - не чувствовала необходимости, да и за Хаккинена «на Проскомидию подавать нельзя», как мне весомо объяснили, он же наверняка протестант. Помню только, один раз купила букет белых цветов к иконе целителя Пантелеимона — вот и все мои пожертвования.
Почему-то помню, что ходила в тот первый период в церковь только весной. Солнце слепит, воробьи чирикают, мокрый асфальт, я иду, не торопясь, от метро к храму — красота! Совершенно не помню, чтобы ходила в храм зимой или осенью (может, и правда, не ходила, с меня станется).
В двадцать пять я уже была студенткой вечернего отделения православного ВУЗа и училкой Закона Божия. Стала приходить на Литургию за 3 минуты до начала. Со скрипом приучилась посещать и Всенощные. Неплохо знала службы, зазубрила последовательность Анафоры - надо же как-то зачет сдавать, а получать «трояки» я не любила. Приходилось много штудировать епископа Кассиана, Карташева, а в сумке прописались всякие конспекты лекций: от истории Древнего Мира до истории русской религиозной философии. Как-то незаметно, сами собой просочились в мою голову разные новые познания: какому святому по какому поводу молиться, чем простые записки «простее» заказных, что есть и сейчас «зилоты» (я-то думала, они вымерли в Евангельскую эпоху), есть «модернисты», «катакомбники» и «обнагленцы», и еще всякие «маститые протоиереи». Домашку по латыни я делала по ночам под радио «Радонеж». Появились любимые и нелюбимые распевы, любимые праздники, одни проповеди нравились, другие — нет. Я уже с полным правом делала мелюзге замечания: «Нельзя баловаться со свечками — это ведь чья-то жертва Богу, а вы из них косички плетете. Безобразие!»
Любовь к Формуле-1 уходила в прошлое: все воскресенье теперь было занято службой, уроками в «воскреске», подсвечниками. Я просто не успевала к четырем часам домой. Папа периодически пытался рассказать, что там нового в мире ревущих моторов: «В Малайзии-то построили трассу; говорят, и в Москве будут этап делать — сейчас переговоры ведут…» Но видя, как я «чрезвычайно» занята своими курсовыми-сессиями-хвостами, понуро отправлялся к телевизору один.
Мне — тридцать пять. Я уже давно получила свой «богословский» диплом. На службы хожу реже, чем это позволительно христианину. Попечений по храму добавилось: то инвентаризация, то заказ киотов, то реставрация икон. Молитва на службе стала привычно-автоматической: вот еще эта ектения, следущая молитва, еще ектения, а там то, то и то, и можно бежать хлопотать-послушАться. Царапина на киоте или разлитое на икону лампадное масло — вот моя главная головная боль в храме. Всю службу могу мысленно перевешивать иконы, создавая их наилучшую смысловую и колористическую композицию. Даже заходя в незнакомый храм, с порога замечаю все недочеты отопления, вентиляции, и даже сигнализации. Кажется, уже заранее знаю, что скажет священник на проповеди. Родители детей из «воскрески» предупредительно вежливы со мной, а сами чада, завидев меня, предпочитают спрятаться за колонной, слиться со стеной, или как-то иначе прикинуться ветошью. Вид имею вполне постно-благочестивый, все больше напоминаю себе чеховского «человека в футляре».
Но кто бы знал, как хочется просто как-нибудь весной придти в храм на 20 минут и помолиться Богу за кудрявого однокурсника, маму и Мику Хаккинена...
