Ложь и правда военной литературы

Полнота правды

Мне думается, дело здесь прежде всего в определенной заторможенности общественного сознания - явлении, свойственном всякому обществу, а нашему (советскому, постсоветскому) тем более. По-видимому, требуется определенное время, чтобы человеческий разум мог отойти от пропагандистского угара, своего рода психологического шока, обычного для настроения общества с началом всякой (справедливой, несправедливой, оборонительной или захватнической) войны. Такая передышка необходима для трезвого осмысления драматического военного опыта, равно как и собственного, авторского отношения к нему.

Как показывает опыт нашей (и не только нашей) военной литературы, значительные вещи о войнах создавались по прошествии времени, когда у авторов и общества остывали эмоции и прояснивалось в головах. Когда в силу объективных причин происходила неизбежная переоценка прежних, нередко эфемерных ценностей, и в сознании потенциальных авторов в какой-то мере созревало чувство пацифизма, рожденного предыдущим опытом воевавших поколений.

В окопах все патриоты и так или иначе вынуждены убивать себе подобных хотя бы ради сохранения собственной жизни. Иные делают это с истинно патриотическим энтузиазмом, другие невольно; редко у кого появляется желание и возможность уклониться от смертоубийства. Даже по прошествии времени не многие решаются признаться в кажущейся или явной неблаговидности собственных поступков. Участник второй мировой войны и великий гуманист ХХ века Генрих Бель отважился на признание о собственной симуляции на фронте с целью уклонения от боя и эвакуации в тыл. Но много ли нам известно о подобных случаях из нашей военной литературы, хотя и в Красной армии попытки такого рода были вовсе не редкостью. При всех прочих несомненных ценностях ценность собственной жизни все-таки была и остается превыше всего.

Неполная правда и прямая ложь о войне на протяжении многих лет принижала смысл и значение нашей военной (или антивоенной, как иногда говорят) литературы. Равно как и явный перебор ходульного героизма всех видов.

Вся полнота правды жизни на войне была невозможна для литературы недавнего прошлого, думается, невозможна она и теперь. И дело здесь не только в цензуре или догматике соцреализма, несомненно угнетавших литературу все годы советской власти, но и в определенном характере советского общественного сознания, выработавшего и поныне устойчивое пристрастие не к правде войны, а к удобным и красивым мифам о ней. Одним из таких излюбленных мифов был бессмертный миф о передовой роли партии, подвигах комиссаров и политруков, к которым затем были причислены и чекисты-"смершевцы". Эти и подобные мифы устраивали всех, в том числе и читателей-фронтовиков, личный опыт которых, разумеется, вступал в противоречие с бумажной красивостью героев, но, как правило, выводился за скобки, пока вовсе не отмер в ослабевшем сознании. Правда о войне в глазах общества становилась невыгодной, малопристойной, а то и аморальной. Малейшее превышение ее общепринятых стандартов рассматривалось как посягательство на святая святых - борьбу за свободу и независимость советской родины.

Здесь следует оговориться

Как известно, время - червяк истории, оно незаметно и усердно делает свое дело. Усилиями некоторых из авторов военной литературы, - не только талантливых, но и в некотором смысле самоотверженных, - значительная доля правды так или иначе реализовалась в их, как правило, многострадальных книгах. В общем это можно понять, если учесть, что их право на правду было завоевано не только в редакторских кабинетах, но прежде всего в окопах кровавой войны. А как писал великий американец Э. Хемингуэй, "писать правду о войне очень опасно и очень опасно доискиваться правды... Когда человек идет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое - правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой". Из сотни нашего поколения, как известно, вернулось трое, и это трагическое обстоятельство наделило их не только осознанием правды, но и моральным долгом живых перед памятью павших. Чего это стоило им в жизни и литературе, о том, похоже, уже стали забывать они сами... Не явился ли их горький опыт уроком для участников других войн, которые к тому же объективно мало кому из них сделали честь. Талантливых среди молодых нынче не меньше, чем когда-либо в прошлом, а вот незашоренности сознания и гражданской смелости в литературе вроде не прибавляется.

Впрочем, как выяснилось, ХХ столетие - не конец истории, история продолжается, в том числе и история литературы. Время берет свое, и вполне возможно, что новый Лев Толстой, так и не явившийся на полях той большой войны, возможно, появится на какой-нибудь из новых, которые, судя по всему, нескоро переведутся на нашей земле...

Источник:   Знамя, 2000 №5