Читалка Анны Архангельской: «Дети декабря», «Поповичи», «Счастливая Россия», «Хуррамабад»

Фото: Facebook.com/arhannaster

Мне, признаться, трудно ответить на вопрос, как я читаю, потому что самый честный ответ будет: стихийно-случайно. Когда я училась на филфаке, мой круг чтения на 98% определялся списками литературы, больше ничего не вмещалось объективно, но мне казалось, что, когда это закончится, наступит прекрасное время, когда можно будет читать то, что хочешь, а не то, что надо. По окончании университета я поймала себя на том, что читаю вещи, которые были в программе, чтобы не бегом и на время, а вдумчиво и со смыслом: наверное, я перечитала половину программы по зарубежной литературе таким образом. За это время ― и пока читала, и пока перечитывала ― я как-то совсем выпала из современного литературного процесса, хотя поначалу ещё пыталась следить за новинками, поэтому сейчас я, кажется, читаю главным образом именно современную литературу, если вдруг внезапно не приходит в голову на что-нибудь под настроение отвлечься и перечитать.

Как выбираю книги? Иногда на что-то обращают внимание друзья в соцсетях, иногда просто захожу в книжный полистать новинки, регулярно беру новые романы уже знакомого автора…

Платон Беседин, «Дети декабря»

Роман Платона Беседина «Дети декабря» ― книга, в которую ты погружаешься сразу, целиком и без остатка. Она накрывает, как ледяной волной, болью самой страшной трагедии нашего времени, показанной через судьбы обычных ― слишком простых в своей бытовой приземлённости, слабых и нерешительных, вроде как вовсе не героев ― людей, по чьим судьбам и жизням проходит война.

В романе пять самостоятельных повестей, объединённых временем и местом действия. На мой взгляд, наиболее пронзительными оказываются первая и последняя. Они эмоционально закольцовывают роман как целое. При этом первая ― «Стучаться в двери травы» ― в наибольшей степени «задета» войной (первая фраза, задающая тон и всей повести, и всему роману: «Когда начались обстрелы, наш дом задело одним из первых»; разрушенный войной дом ― это и реальность, и метафора, наш дом действительно разрушило этой войной, даже если мы живём за тысячи километров от канонады за прочными железобетонными стенами), историю четырнадцатилетнего беженца, потерявшего дом, друга, родину, осознающего в этой череде потерь своё взросление и ответственность за растерянную несчастную мать, невозможно читать без слёз. В последней ― «Красный уголь» ― война проходит по касательной: то, что случилось, могло случиться в самой обычной жизни и без всякой войны, но, кажется, именно короткое соприкосновение с ней (ночь на балконе, звуки перестрелки и пронзительный крик) пробуждает у героя особую чуткость к жизни, своей и чужой.

В центре внимания в любой из пяти повестей ― человек, его внутренний мир, его переживания, его поиски и потери. Каждый из героев ищет себя, свой путь, свою правду. Кто-то ― на киевских площадях в декабре 2013-го («Дети декабря»), кто-то ― в попытках построить себе убежище, чудо-библиотеку, в которой можно закрыться от мира, как в башне из слоновой кости; вот только убежище это призрачно, а ломающаяся повседневность в чём-то страшнее вычитанной из сологубовской мистики чёрной тени («Мебель»). В каждой из повестей герой оказывается в пути: этот путь одновременно оказывается и путём к самому себе, и символом странной (от слова странствовать) и вечной неприкаянности, поскольку это движение прекращается только со смертью.

Конфликт, разделивший людей и поляризовавший общество, Платон Беседин показывает глазами обычного человека, оказавшегося в этом вихре событий, в этом водовороте против воли. Этот человек оказывается способен преодолеть пропагандистские штампы, попытаться услышать другого. Вот только встать над схваткой не получится изнутри схватки, и это тоже показывается в романе с особой пронзительностью очевидца и участника.

Мария Свешникова, «Поповичи»

Книга Марии Свешниковой «Поповичи» ― одновременно и журналистское расследование, и документальная повесть, и личный дневник, и интервью. В ней звучат самые разные голоса, так что иногда бывает трудно отделить автора от собеседников, но за этой имперсонализацией возникает некий общий опыт, в чём-то разный, а в чём-то удивительно сходный. Иногда мне казалось, что я стою в прихожей и слышу голоса за стенкой: там происходит обычная жизнь, без специального сюжета с началом и концом, я вошла в середине разговора, который продолжится, когда я уйду.

С одной стороны, мои детство и взросление проходили в совсем другой среде (моё поповское происхождение ограничивается фамилией, унаследованной от прадеда-священника, которого я ни знать, ни помнить не могла), с другой ― я уже больше двадцати лет прихожанка храма Трёх Святителей на Кулишках, где служит Машин папа, отец Владислав Свешников… И разница опыта, и радость узнавания добавляют оттенков при чтении и делают книгу ещё более полифонической.

Наверное, каждая семья ― это свой особый мир. Этот мир неодинаков снаружи и внутри, и книга отчасти и об этом тоже. Этот мир живёт по своим внутренним законам несмотря на то, что ему ― и семье священника гораздо чаще, чем другим мирам-семьям ― пытаются навязать свои законы извне.

«Поповичи» ― это опыт открытия двери между мирами.

Акунин-Чхартишвили, «Счастливая Россия»

«Счастливая Россия» ― третья часть цикла «Семейный альбом» (продолжение романов «Аристономия» и «Другой путь»), который автор относит к серьёзной части своего литературного творчества.

Время действия ― 1937 год, и этим практически всё сказано. Главный герой ― Филипп Бляхин, присланный «укреплять органы» и в этих органах прижившийся, в центре внимания ― внутренняя кухня НКВД, показанная во всей обыденности кошмара междоусобных интриг, нарочитого цинизма, легкости, с которой разрешено распоряжаться чужими судьбами и жизнями, и животной борьбы за жизнь собственную, за место под солнцем и чтобы не поставили «мордой в паклю». А контрастом к этой извращённой реальности идёт утопия членов общества «Счастливая Россия» ― идеальная Россия будущего. Этот образ воссоздаётся на перекрёстке дискурсов: исторического сочинения об ордынском типе русской государственности как главной беде русской внешней и внутренней политики (мысль, ради которой, как кажется, во многом написана Акуниным «История российского государства»), трактата о месте будущей России в мире, краткого рассуждения о соотношении Веры, религии и Церкви и фанастико-утопического романа со всеми необходимыми элементами, включая инопланетян и роботехнику. Всё это, сплетаясь в единый рисунок, долженствует быть ответом на традиционный вопрос «Как нам обустроить Россию» (ответы на который почему-то стало традицией давать из-за рубежа).

Борис Акунин, «Седмица Трёхглазого»

«Литературный конвой» «Истории Российского государства» Бориса Акунина я читаю в том числе и с профессиональной точки зрения, поскольку в настоящее время занимаюсь, в частности, рецепцией древнерусских тем в современной литературе и, шире, культуре. И вот в минувшем году и историческое исследование, и литературная сага добрались до XVII века, я этот период нежно люблю, возможно, именно поэтому к роману «Седмица Трёхглазого» я отнеслась критичнее обычного.

Сам по себе текст довольно традиционно «акунинский», есть в нём необходимые приключения, детективные сюжеты, роковая любовь, главный супергерой. Есть в нём, как мне показалось, игровые отсылки к водолазкинскому «Лавру»: главным образом, в последней части, когда время замыкается в круг и герой в конце приходит к началу. Но «духа времени» в нём нет вовсе, он о человеке не в эпохе, а вне её, и в этой вещи, как кажется, это чувствуется особенно сильно.

Пьеса «Убить змеёныша», идущая небольшим приложением к роману, пожалуй, была бы любопытна сценически, но, как кажется, слишком декларативна. В ней нарочито проговариваются актуальные сейчас концепции развития России, да и вся она представляется прежде всего наглядной иллюстрацией того, чем определяется в нашей внутренней политике традиционный выбор между либерализмом и тиранией.

Андрей Волос, «Хуррамабад»

Роман Андрея Волоса «Хуррамабад» рассказывает о судьбах самых разных людей, оказавшихся в ХХ веке в Таджикистане в переломный момент развала советской империи. Каждая судьба ― своя глава этой тяжёлой книги о своих и чужих, о повседневной жути гражданской войны, о бесчеловечном хаосе, сопровождающем смену власти. В эту мясорубку попадают обычные люди, чей повседневный быт был тесно связан с этой землёй, этим небом, этими горами ― вне зависимости от того, оказались они там по праву рождения, по воле случая или по прихоти эпохи, ― и в один миг оказался разбитым в осколки, в пыль.

У этой истории есть пролог: несколько рассказов о мирных временах, когда вроде бы ничто не предвещало беды, а серьёзной проблемой казался неустроенный быт или неожиданно напившийся муж. И есть эпилог, в котором вдруг оказывается, что русские, пережившие исход из Хуррамабада на родину, в России оказываются такими же чужими, какими вдруг стали в перевёрнутом войной Таджикистане. Или нет, не такими же ― по-другому, но тоже чужими, непонятными, не принятыми, обречёнными на враждебность и ― по-прежнему ― на жизнь вне закона.

Все главы в этой книге разные. Одни сентиментальные, другие циничные. Одни со счастливым концом, другие с грустным. Одни щемяще-пронзительные, другие сниженно-бытовые. Всё, как в жизни, трудно отличить.