Читалка литературоведа Алексея Холикова: Александр Чудаков, Андрей Зализняк и японская литература

Я не считаю, что филолог обязан читать много и всегда. Как говорил замечательный Виктор Шкловский, надо бороться с «автоматизацией» восприятия, которая «съедает вещи, платье, мебель, жену». Словом, даже профессиональный глаз нуждается в отдыхе, чтобы, в конце концов, видеть тексты, а не просто узнавать их. Вот почему книги, прежде всего художественные произведения, я читаю не каждый день. И это происходят по многим причинам. Во-первых, не всегда руки доходят из-за служебного (в смысле — по долгу службы) чтения: курсовые, дипломные…И вторая причина — наивное желание сохранить«девственность»соприкосновения с книгой. Должна ведь оставаться какая-то первородная радость от встречи с ней, для этого-то и нужно научиться держать паузу. За месяц я прочитываю «для себя» пару больших художественных произведений и считаю, что это роскошь, когда ты филолог.

Убежден, что ответ на вопрос «Что вы читаете?» не менее интимный, чем на вопрос«С кем вы встречаетесь?». Почему?.. Здесь проявляется истинная натура человека: влечения, отвращения, комплексы. И важно не только«что» он читает –важно«как»! Лично я, например, не могу получить удовольствие от чтения с электронного носителя. Даже курсовые и дипломные работы своих студентов «постигаю»в распечатанном виде, не говоря уж о художественных текстах, которые ни разу не читал в электронном формате. Возможно, за этим стоит некоторая фетишизация бумажной книги, и тогда я, уж извините, — филолог-фетишист. Хотя, по-моему, для филолога это и есть норма. Помимо прочего, я получаю неподдельное удовольствие от профессионального «вандализма» по отношению к книге. Книга, не исчерканная и не помятая, не считается для меня прочитанной. Почти все книги, что я прочитал, выглядят, мягко говоря, непрезентабельно. Их стыдно кому-то одалживать и уж тем более дарить. Но в этом нет неуважения к книге, напротив, это–максимальный контакт с ней. Уголки страниц загибаются, слова подчеркиваются, поля исписываются. Единственное, чего я не позволяю себе, так это чернильных помет в дореволюционных изданиях: там я задействую карандаш. Книга должна быть максимально использована как артефакт, своеобразный носитель твоей биографии. Возвращение к ней — не что иное как возврат к самому себе. Электронное издание более уязвимо с этой точки зрения. «Цифра» может быть стерта из памяти, забыта, изменена, а бумажный текст законсервирует тебя для авторефлексии и осмысления пройденного пути.

Как правило, читаю одновременно несколько книг. Хотя накануне вечером это были ни с чем не соединимые для меня мемуары Сергея Михайловича Эйзенштейна, которые он начал писать в Кремлевской больнице, куда загремел с инфарктом прямо с бала в честь лауреатов Сталинской премии. Как известно, режиссер был награжден за первую серию «Ивана Грозного», вторая совсем скоро была запрещена, и жить ему оставалось недолго… Мемуары Эйзенштейна потрясают обнаженностью самоанализа, откровенностью оценок, каким-то бешеным темпом письма, напоминающим кривую кардиограммы уже приговоренного к смерти художника… Такой текст не может не пошатнуть здоровье пристрастного читателя. Но чтение как риск привлекает меня сильнее, чем возможность безопасно развлечься с книгой. Развлекаться лучше с друзьями…

Читать в детстве я не любил из-за давления близких. В моей семье педагогов-гуманитариев книга была культом. Но, будучи ленивым читателем, я был активным слушателем. Мне очень много читали вслух. У Мирона Петровского есть симпатичный труд под названием «Книги нашего детства». Так вот все эти книги мимо меня не прошли. В том числе благодаря радиопостановкам или их записям на виниловых пластинках. Однако в школе ситуация постепенно изменилась и чтение стало более самостоятельным, «зрительным». Все книги, которые серьезно изменили мое сознание, связаны с дорогими для меня людьми. Могу привести несколько примеров.

Сборник «Судебные речи известных русских юристов»

Это одна из первых книг, подаренных мне дочерью корифея российской адвокатуры середины ХХ века, Семена Берестецкого, и прочитанных мной еще в раннем школьном возрасте… В ней собраны речи выдающихся дореволюционных ораторов, у которых и современный филолог может поучиться риторике. Настоящее открытие и удивление для юноши, который одно время собирался посвятить себя правозащитной деятельности, прежде чем стал филологом, — умение Сергея Аркадьевича Андреевского, Федора Никифоровича Плевако, Александра Ивановича Урусова силой одного только слова влиять на решение присяжных в самых, казалось бы, безнадежных делах. Представьте, что речи, имевшие исключительно утилитарную направленность, по силе своего эстетического воздействия не уступают художественным произведениям. Случайно ли, что тот же Андреевский известен не только как юрист, но и поэт, а также критик?! Литературный талант Анатолий Федорович Кони — не менее яркий пример в этом ряду.

Александр Павлович Чудаков, «Ложится мгла на старые ступени»

А этот роман, прочитанный уже в студенческие годы, перевернул мое отношение к филологам, которые, оказывается, не только читать, но и писать умеют. Имею в виду качественную художественную литературу, конечно. Книга по праву признана лучшим романом первого десятилетия XXIвека. Покойный Александр Павлович читал нам спецкурс по поэтике, на котором его литературный талант был наглухо заслонен тем, что сам он в записной книжке 2005 года (год его смерти) назвал «ужасной скукой» и «тоской похоронных забот». Хотя, на мой профессиональный вкус, к литературоведческим трудам Чудакова такая самокритика не имеет ни малейшего отношения. Большой русский ученый и не менее крупный художник. Как правило, две эти ипостаси представлены в человеке с явным перекосом в ту или иную сторону: хороший филолог, пописывающий на досуге, либо талантливый писатель, промышляющий филологией. Какая-то грань так или иначе преобладает. В Чудакове они уравновешены, что стало для меня, студента-филолога, «когнитивным диссонансом», как теперь любят говорить.

Андрей Анатольевич Зализняк, «“Слово о полку Игореве”: взгляд лингвиста»

Совсем не художественное произведение. Но, проглотив его залпом, как увлекательнейший детектив, я, разумеется, испытал профессиональную ревность, поскольку точку в спорах о подлинности этого памятника поставил лингвист, а не литературовед. Но еще более сильным чувством во мне была гордость за филологию, которая в лучших своих достижениях, вопреки подзаголовку этой книги, сопротивляется искусственному разделению внутри себя. Андрей Анатольевич Зализняк, научной гениальностью которого можно и нужно восхищаться, не только говорил, что «истина существует, и целью науки является ее поиск», но и убедительно доказал, что гуманитарная истина может иметь не только относительный, но и абсолютный характер. Хотя сам ученый, с присущей ему деликатностью и скромностью, пишет в заключение о том, что версия фальсификации «Слова…» «не невозможна», но «предельно маловероятна». Нам повезло быть современниками академика Зализняка, слушать его артистические лекции о берестяных грамотах в битком набитой поточке 1-го гума и читать исследование о «Слове…» в год его первой публикации. Наверное, что-то подобное должны были бы испытывать первые читатели работ Эйнштейна по теории относительности.

Юкио Мисима, тетралогия «Море изобилия»

Юкио Мисима — один из ярчайших японских писателей середины XXвека с удивительной судьбой… Его несколько раз номинировали на Нобелевскую премию. Русскому читателю Мисиму открыл Григорий Чхартишвили (Борис Акунин), который перевел «Золотой Храм» и ряд других произведений. В общей сложности его литературное наследие насчитывает около сотни томов. И это при том, что помимо писательства Мисима проявил себя как спортсмен, актер театра и кино, режиссер, фотограф… Относительно недавно, в нулевых, в переводе Елены Струговой вышел его главный литературный труд — тетралогия «Море изобилия». Дописав последнюю часть которой, роман «Падение ангела», Мисима отправил рукопись редактору, а сам в тот же день, 25 ноября 1970 года, после неудачной попытки организованного им же государственного переворота, совершил харакири. Некоторые сравнивают Мисиму с Эдуардом Лимоновым. Не знаю, прибавит ли ему это популярности, но, надеюсь, внимание современных читателей привлечет. А из русских классиков XIXвека здесь, вероятно, ближе всего фигура Достоевского.

Книги, которыми интересуются иностранные учащиеся

Опыт преподавания иностранцам, с которыми я тоже занимаюсь литературой, позволил мне существенно расширить хрестоматийный список популярных на Западе русских произведений. Если говорить о ХХ столетии (а реальный читательский интерес к нему сейчас намного выше, чем к «золотому веку»), то молодые европейцы (говорю прежде всего о них) живо откликаются не только на Бунина и Булгакова, но и менее «зачитанных» ими Алданова, Газданова, Довлатова. Из современных сюда же относятся Евгений Гришковец и Захар Прилепин (в особенности — сборник рассказов «Семь жизней»). Конечно, для большинства иностранцев, свободных от нашего «литературоцентризма», отношение к художественному произведению, скорее, развлекательное. Любая назидательность в тексте, какими бы художественными достоинствами он ни обладал, у не-филолога за границей вызывает, скорее, раздражение. При этом их «наивный» читательский взгляд, свободный от «школьных истин», помогает и нам увидеть в хорошо знакомом тексте нечто новое, способствует борьбе с той самой «автоматизацией» восприятия, о которой я уже говорил.

Современная «модная» литература

Существование любых перечней «модной» литературы — примета массового сознания (даже если оно позиционирует себя как «продвинутое»), которое по природе своей авторитарно и всегда нуждается в поводыре. Думаю, в этом нет ничего уничижительного. Без массового не будет и элитарного, которое по-своему тоже навязывается. Но любой, даже самый «продвинутый» список подобного рода не может претендовать на исключительность. Я бы не выступал против таких вот рекомендательных перечней, а стимулировал к их размножению. Отсутствие «центра» и«периферии» в этом деле должно стать движущей силой. И тогда список, в котором окажутся Булгаков, Брэдбери, Оруэлл, будет не более «модным», чем тот, в который включен Шолохов, Горький и Распутин. Ведь в собственно художественном отношении Булгаков не выше Солженицына, а Распутин — не ниже Замятина. Если речь идет о развитии эстетического чувства, то нужно множить вариативность, расширять реальный читательский опыт, а не выстраивать вертикаль.

Подготовила Елизавета Орлова