Читалка поэта и филолога Алексея Родионова: от Достоевского до современной поэзии

Алексей Родионов

Именно на первых курсах института я окончательно понял, что сказанное в книгах — это и есть жизнь, а не декоративная добавка к ней. Именно тогда прочитанное было всерьёз осмыслено как событие, удар. В значительной мере именно прочитанные книги делают образованного человека тем, кто он есть, определяют его менталитет и ценности. Да, можно читать книги в порядке развлечения, но совсем другое дело, если относишься к написанному всерьёз, как к словам, которые обращены непосредственно к тебе. Взять, к примеру, рассказы Варлама Шаламова. Есть большая разница, прочёл ты их в ознакомительном порядке или воспринял как достоверное свидетельство о мире и человеке. Во втором случае это не может не повлиять на поведение и взгляды читателя. Поэтому в сети по-прежнему популярны такие забавы, как составление «десятки» любимых книг. Просто список любимых книг достаточно много говорит об образованном человеке. Гораздо больше, чем списки любимых кушаний и напитков, любимых развлечений и мест отдыха, любимых музыкантов и художников — даже вместе взятые... 

Фёдор Достоевский, роман «Идиот»

Со временем человек примиряется с тем фактом, что в мире много ужасного. Разрушение добротности, целостности мира, его положительной оценки — это катастрофа. Я бы назвал её «разрывом мира». Если читатель видит этот разрыв со стороны, то это не так драматично — мало ли что писатель придумал. Но при чтении «Идиота» разрыв мира происходит у читателя внутри. Читая эту книгу, человек впускает в себя созданный писателем мир, но затем — бац! — и он уже взрывается внутри него, теряя свои смысл и достоинство. Это совершенно ошеломляющее впечатление и притом совсем не похожее на разрыв мира снаружи. И это невозвратное действие, после которого ты уже начинаешь жить в таком виде. Но, как ни странно, со временем это помогать видеть мир вокруг в более оптимистичных тонах. Возможно, пройдя какую-то точку отчаяния в книге, читатель становится другим — более светлым — человеком в реальной жизни.

Почему именно Достоевский даёт эффект «взорванного мира»? Во-первых, в силу глубины сочувствия его персонажам (она у него велика!), во-вторых, потому что Достоевский — писатель для юношества; на мой взгляд, он весь из таких материй, которые кипят в голове человека юного и молодого. Поэтому он производит сильное впечатление именно в этом возрасте. И поэтому я сейчас боюсь его перечитывать. 

Уильям Фолкнер и цикл романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»

Фолкнер и Пруст — авторы, повлиявшие на меня противоположным образом. Фолкнер отчасти в духе Достоевского: чтение его книг — горький опыт, но по-своему светлый и прекрасный. Пруст на меня действует иначе. Это завораживающее чтение. В данный момент я нахожусь лишь в середине третьего романа из цикла «В поисках утраченного времени». Потому что каждый раз мне хватает небольшой порции этой прозы — спокойной, почти ласковой, успокаивающей и ободряющей. В ней интонация значит больше, чем содержание. Интонация в ней сродни музыке. Музыка действует на человека похожим образом — это не то чтобы катарсис, а скорее нечто обратное: катарсис — это удар, который тебя просветляет, а у Пруста нет никакого удара, вместо него — очень спокойное поле, и ты в нём плаваешь, насыщаясь этой спокойной и светлой энергией. Такое чтение можно сравнить с настоящим плаванием. Ведь для чего плавает человек? Вместе с Аристотелем я уверенно отвечу на этот вопрос: ни для чего! Нет никакой причины, кроме того, что это даёт блаженство. Я не стал бы здесь употреблять слово «удовольствие» — это слишком слабо сказано. Именно поэтому я так медленно читаю Пруста. Сложно купаться в море с утра до вечера, не вылезая.

Сергей Гандлевский, роман «НРЗБ» и повесть «Трепанация черепа»

Мне нравятся обе эти вещи, но «Трепанация черепа» — в большей степени. Это рассказ о жизни поэта. Начинается он мило и юмористично, напоминая сборник баек или анекдотов. Но в какой-то момент всё это почти незаметно переходит в совершенно другое качество и оказывается очень серьёзным и глубоко трагичным повествованием. В итоге повесть приходит к действительно высокому драматизму. И самый классный момент здесь — это медленное перетекание от юмора к трагедии. Нечто похожее происходит и в любимой мною поэме «Москва-Петушки», но у Венедикта Ерофеева всё-таки резкий переход, там трагический финал сильно отличается от всей предыдущей части. 

Проза Варлама Шаламова и эпопея Ивана Шмелёва «Солнце мёртвых»

«Солнце мёртвых»в моём восприятии примыкает к прозе Шаламова, которая играет для меня особую роль. Она, как тот «взрыв» в «Идиоте», сделала меня другим человеком. В прозе Шаламова речь идёт об антропологии, то есть о том, что такое человек. Почти всякий человек, попав в концлагерь на общие работы, «доплывает» за три недели. «Доплывает» — значит, почти теряет человеческий облик. В это можно не поверить, когда читаешь это как некую абстрактную фразу, но рассказам Шаламова веришь абсолютно. В первую очередь они говорят о природе человека. И говорят довольно печальные вещи. Но и в этой прозе есть свой свет: читая её, переживая страшное, начинаешь постепенно чувствовать противовес этому злу. Как бы иметь солнце, лежащее на другой чаше весов по отношению к этой тьме. Как вырабатывается это солнце — сложно сказать, но тьма у Шаламова в то же время создаёт свет, который ей и противостоит. Который обличает её, что она — тьма. Это не моя фраза, а Бибихина: «Однако обычно, ясно видя текучесть и ненадёжность мира, неизменного и надёжного люди вовсе ничего не видят. Хуже того, чем больше они видят распада и разрушения, тем глубже отчаиваются в вечном и нерушимом, хотя казалось бы густота мрака должна говорить о силе невидимого света, обличающего его, что он мрак».

«Солнце мёртвых» тоже отчасти об этом. Конечно, оно ещё и про социальную катастрофу, произошедшую в России после 1917 года. Но у Шмелёва, как и у Шаламова, катастрофа переводится в антропологический масштаб, который, на мой взгляд, крупнее, чем социальный. То есть случились социальные катаклизмы, и они изменили людей в худшую сторону. Или не изменили? Или люди и были такими, просто имелись какие-то сдерживающие факторы, сохранявшие их до поры в более человеческом состоянии. Это важный вопрос, на который мне трудно ответить. 

Ларс Соби Кристенсен, роман «Полубрат»

Эта книга из зарубежной литературы XXI века запомнилась мне особенно. Это семейная сага, история взросления с мощным психологизмом и драматизмом. В ней нет антропологических открытий, но зато это очень живой текст. Очень важно, чтобы в прозе всё было живым, ведь если она хотя бы немного вымученная, ходульная, в плохом смысле вымышленная, то это уже совсем не то. Полностью живой текст, естественный, по-любому произведёт сильное впечатление. Интересно, что в «Полубрате» любовь к герою сначала вспыхивает очень ярко, но постепенно несколько выветривается и осыпается, хотя сочувствие к нему остаётся. Это важный опыт для меня, может быть, даже в каком-то смысле жизненный...

Тибор Фишер, сборник рассказов «Идиотам просьба не беспокоиться», роман «Философы с большой дороги»

Как и книги Гандлевского, это очень весёлое чтение, в котором гармонично растворены драматические элементы. «Идиотам просьба не беспокоиться» — лёгкое повествование с тонким английским юмором. Совершенно классная вещь. 

Пелам Гренвилл Вудхаус, цикл романов о Дживсе и Вустере, серия произведений о замке Блондинг

Если одной опорой моего литературного мира является Шаламов (и опорой очень страшной), то другой опорой (напротив, очень светлой) будет уже Вудхаус. Мне повезло иметь две столь противоположные опоры, потому что если говорить об этом в терминах электричества, то между ними возникает огромный потенциал. Вудхаус — юмористический писатель, но важно, что его проза — это не просто смешно. Это настоящее счастье. В первую очередь это касается романов о Дживсе и Вустере. Если читать их не поверхностно, если в них глубоко окунуться, то пребывание в этом пространстве — чистая радость. Произведения о лорде Эмсворте и его замке Блондинг, на мой вкус, менее смешны, но по уровню счастья они не уступают Дживсу и Вустеру. В произведениях Вудхауса я, как читатель, резвлюсь в полную силу. Но иногда Вудхаус говорит и глубокие вещи — вот так, между полным отрывом и релаксом — и это, конечно (в силу того, что этого никак не ждёшь), весьма впечатляет. Например, его герой говорит женщине, что решил сделать ей предложение, когда понял, что для него будет большим счастьем видеть её лицо каждое утро с другой стороны стола в течение многих тысяч дней... 

Владимир Бибихин — Ольга Седакова, письма 1992–2004 годов «И слову слово отвечает»

Переписка Бибихина с поэтом и переводчиком Ольгой Седаковой — это то, что я читаю сейчас. Ещё не дочитал, но мне очень нравится. Насыщенная мыслью переписка: плотность мысли, если можно ввести такую характеристику, в ней очень высокая. Это всегда впечатляет, независимо от того, согласен ты с авторами или нет.

Но в последние годы я читаю в основном поэзию. Здесь можно выделить много авторов и книг: Михаил Гронас «Дорогие сироты,», «Краткая история внимания»; Григорий Дашевский «Стихотворения и переводы»; Мария Степанова «Против лирики»; Василий Бородин «Лосиный остров», «Пёс»; Юлий Гуголев «Командировочные предписания», «Мы — другой»; Степан Бранд «Хлеб переехал»; Мария Фаликман «Календарь»; Алексей Кубрик «Внимательный лес»; многие книги Владимира Гандельсмана, Михаила Айзенберга, Ольги Седаковой, Дмитрия Веденяпина. Это лишь малая часть, всех перечислять долго.

Именно в поэзии изредка попадаются волшебные вещи. Они окупают всё это большое чтение тем, что показывают: мир устроен так, что в нём есть такое волшебство. Одной из задач поэзии я вижу оправдание человеческой истории. Человеческая история — достаточно тяжёлая штука. В ней много чёрного, и она нуждается в оправдании. Волшебные вещи, как ни странно, с этой задачей справляются, хотя это очень трудно. Да, сложно признать, что стихотворение в одиночку может оправдать человеческую историю, хотя такие тексты есть, например, у Райнера Марии Рильке, когда и одного стихотворения достаточно. Субъективный пример такого рода — стихотворение из «Сонетов к Орфею» «O komm und geh. Du, fast noch Kind, ergänze…». Такие тексты являются самодостаточными. Нельзя сказать, что после прочтения ты станешь более умным, добрым и вообще — лучше себя самого. Это всё ерунда, потому что, когда ты читаешь волшебную вещь, то речь уже не о тебе. Эта вспышка настолько сильна, что какой ты сам — умный, добрый или, наоборот, недостойный, плохой — уже не играет никакой роли на фоне этого чуда. 

Михаил Гронас «Краткая история внимания»

Я хотел написать про эту книгу, но потом оставил затею, потому что слова филолога не дотянутся до её уровня. У меня есть идея, что рассказ о какой-либо книге только тогда оправдан, когда он сам хотя бы немного соответствует её уровню. Если он сильно уступает, то смысла в нём нет. К сожалению, так бывает часто: читаешь о какой-нибудь книге и кажется, что критик говорит какие-то более или менее разумные вещи. Вроде бы и по делу всё, но ощущение, что всё сказанное о тексте — позорно. Почему? Да потому что оригинал сделан из золота, а высказывание о нём — даже не из серебра и бронзы, а из дешёвого латунного сплава. Конечно, такое никому не нужно. Я не посчитал, что справлюсь с задачей написать об этой книге.

«Краткая история внимания» — это в некотором смысле сотворение мира. Начало первого стихотворения «лети меня свет…» — прямой аналог слов «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». С этого момента начинается сотворение мира: «снова в комнате я никак не вспомню те слова / которыми там за шторами я сотворил утро».

Но основная чудесность этой книги — тонкие словоформы. То есть у многих авторов бывает классно сказано на уровне крупных единиц — предложения или строфы. Но в случае с Гронасом нам нужно настроить свой читательский микроскоп, чтобы увидеть какие-то более мелкие элементы. И тогда мы увидим в стихах совершенно неуловимые тончайшие сдвиги, очень ювелирные штрихи в работе над словом. Тем не менее, они дают мощный оптический эффект. И это поразительно, когда мельчайшие детали оказываются столь сильны.

Владимир Гандельсман «Ода одуванчику» и другие книги

У многих авторов есть интенция — мимоходом или нет сказать какую-либо жизненную мудрость. Всё это здорово, когда получается, но получается мало у кого. По-моему, в современной русской поэзии есть лишь один человек, у кого это получается хорошо. Этот человек — Гандельсман. Это удаётся во многих его вещах, например, стихотворении «Тихим временем мать пролетает…» и цикле «Жизнь моего соседа».

Вот пример — стихотворение «и одна сестра говорит я сдохну…». Слова оттуда «потому что выцвести даже горю / удаётся со временем…» вне текста кажутся банальными, но в контексте они становятся очень сильным местом: предыдущий ход стихотворения наполняет их настолько, что они превращаются в убойный удар по читателю. У Гандельсмана такого много, поэтому я его нежно люблю. 

Григорий Дашевский «Стихотворения и переводы»

Этот человек открыл для меня современную поэзию. В своё время мне казалось, что j поэзии я знаю всё: Мандельштам, Пастернак, Бродский, Ходасевич, Заболоцкий. И тогда я думал, что всех этих сокровищ достаточно, чтобы понимать, что такое поэзия. И понимая это, чувствовать, что современной поэзии многого не хватает. Но Дашевский стал для меня входом в зал современной поэзии. Это как если ты идёшь по большой-большой выставке: вот ты уже миновал залы с классикой и вдруг оказываешься в другом зале, понимая, что всё в нём устроено несколько иначе. Осталось только принять новые правила игры. Потом ты понимаешь, что сейчас уже не рисуют так, как рисовали Филонов, Кандинский и Шагал. Конечно, они круто рисовали, но теперь так нельзя.

То же самое происходит в поэзии — золотая эпоха закончилась безвозвратно, а нынешняя устроена по-другому. И не то чтобы хуже, сейчас тоже здорово, но осознать это можно не сразу. Так что мне легко понять тех, кто современную поэзию вообще не принимает. У этих людей не случилось этого входа в пространство современной поэзии. Они смотрят и говорят: «Это не то!». А «не то», потому что эти люди ждут повторения классических образцов, но повторения не будет. А почему повторения не будет? Потому что эти образцы во время своего появления не были повторением, они были взорвавшимися звёздами. А повторение не может быть взорвавшейся звездой. Так что нет надежд на повторение классики, но могут взрываться и новые звёзды.

Даже Бродский и тем более Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий многие вещи говорят прямо. Дашевский открыл мне, что в современной поэзии мир устроен тоньше с точки зрения непрямого смысла высказывания, то есть стихи освещают какую-то вещь, не называя её по имени. И такая поэзия по чудесности может ни в чём не уступать классике. Наверное, и у Дашевского есть такие стихи, которые в одиночку оправдывают человеческую историю. В его стихах очень тонко организован свет. Я не имею в виду свет, как нечто светлое в моральном смысле, я говорю про свет в прямом смысле — настоящий физический свет. Это есть в таких текстах, как «Никогда не коснусь...», Нескучный сад, «За рекою делают шоколад…». При помощи этого света каким-то образом сгущается смысл, и сгущается он невероятно сильно. Автор не использует громких слов, но освещение пространства в его стихах организовано так, что свет сплавляется с глубокими и тонкими смыслами в огромные бриллианты, которые многократно эти смыслы отражают и усиливают, и потом долго, уже внутри читателя, продолжают светиться.

Беседовал Денис Крюков