Читалка литературоведа Антона Филатова: Курт Воннегут, Джек Лондон, акмеисты, «филологическая проза»

Курт Воннегут, «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей»

«Бойню номер пять» я прочел на третьем курсе, и она тогда произвела на меня большое впечатление, но не только своим «телеграфно-шизофреническим стилем». Любой постмодернистский текст дает читателю абсолютную свободу интерпретации; в данном случае можно воспринимать протагониста как человека, сошедшего с ума, и вместе с тем – забавного, считающего, что он умеет путешествовать во времени и был украден инопланетянами с планеты Тральфамадор. Впрочем, несмотря на убедительность постструктуралистского подхода, прочитать «Бойню номер пять» так, как предлагает читать художественные произведения Ролан Барт – без автора, просто «прогуливаясь» по тексту, – как мне кажется, невозможно. Очень тяжело оспаривать антивоенный пафос этого романа – в сущности, автобиографического (Воннегут чудом выжил во время бомбардировки Дрездена): реальные события, которые стоят за историей американского солдата Билли Пилигрима, кричат о том, что война – ужасное и страшное явление.

Джек Лондон, «Северные рассказы», «Рассказы южных морей»

Джек Лондон – один из тех авторов, которых я люблю с юности. Меня привлекали не столько его романы – «Мартин Иден», «Время-не-ждет» и др., – сколько небольшие произведения, в особенности – «Северные рассказы». Быть может, по причине того, что малая проза обладает более высокой событийной плотностью по сравнению с крупной: можно прочитать роман, а можно – за тот же промежуток времени – сборник рассказов, который, как правило, вмещает в себя не один, а несколько художественных миров. У Лондона есть цикл произведений, связанных с экзотическими путешествиями между островами, разбросанными в Тихом океане, тайфунами, тропическими штормами, – «Рассказы южных морей». И это так не похоже на привычного Лондона, который ассоциируется с золотой лихорадкой и суровой северной романтикой, когда ты читаешь текст и параллельно конвертируешь градусы по Фаренгейту в градусы по Цельсию, чтобы «измерить» температуру в привычных координатах, представить, насколько это холодно. Поскольку я вырос в довольно теплых широтах, повествовательные «льды» и «морозы» сильно воздействовали на мое воображение, но экзотика Океании все-таки была ближе и понятнее.

Осип Мандельштам, «летейские» стихотворения; Олег Лекманов, «Осип Мандельштам: ворованный воздух»

Мандельштам – очень загадочный и в то же время «логичный» поэт. Его стихотворения завораживают своей семантической глубиной, но, когда начинаешь в них разбираться, понимаешь, что внешняя сложность и случайность образов оказываются внутренне мотивированными и художественно оправданными, а сам поэт оставляет в своих текстах ключи для их расшифровки. Мне особенно нравятся два «летейских» стихотворения Мандельштама, написанных в 1920 году: «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» и «Я слово позабыл, что я хотел сказать…». Довольно туманные, на первый взгляд, они открывают множество путей для интерпретации.

Биография этого поэта, как мне кажется, мастерски изложена в книге Олега Лекманова «Осип Мандельштам: ворованный воздух», где очень последовательно соблюден баланс между научным и человеческим. С одной стороны, на протяжении всей книги чувствуется теплое отношение автора к своему герою, с другой стороны, никогда не забываешь, что автор – еще и исследователь: зачастую он переходит с биографии и изучения литературоведческих источников и мемуаров на анализ стихотворений Мандельштама, показывая, как сильно поэт «вне времени и пространства» на самом деле связан со своей эпохой.

Сергей Городецкий, «Цветущий посох»

Сергей Городецкий нравится мне в меньшей степени, чем Мандельштам и Гумилёв, поскольку он поэт гораздо меньшего масштаба; помимо «Яри» я бы выделил еще «Цветущий посох» – единственную его книгу стихов, которую без натяжек можно назвать акмеистической (в ней отражены такие принципы акмеизма, как стремление уйти от недосказанности к ясному, понятному художественному посылу, желание вернуться к земному миру и не говорить ничего о потустороннем и др.). Она поделена на три части: есть стихи, посвященные его супруге Анне Городецкой, друзьям и себе. Каждое стихотворение в книге представляет собой восьмистишие – это довольно компактная форма с повторяющейся композицией рифм. Вообще для творчества Городецкого характерен жизнеутверждающий пафос, и «Цветущий посох» запоминается прежде всего своим подчеркнутым оптимизмом. Поэтому, на мой взгляд, не стоит полностью доверять мнению Анны Ахматовой и Надежды Мандельштам, которые говорили, что Городецкий стал акмеистом совершенно случайно и не внес существенного вклада в разработку поэтики этой школы.

Виктор Пелевин, «Ника»

«Ника» Пелевина – рассказ, представляющий собой одно большое «остранение». У главного героя и его спутницы своеобразные, нездоровые отношения, максимально странная любовь, соединяющая непохожих друг на друга людей с разными интересами и приоритетами – именно такое восприятие «навязывает» нам Пелевин с помощью интертекстуальных отсылок и других художественных приемов. Рассказ открывается цитатой из бунинского «Легкого дыхания», из-за чего его сюжетная схема проецируется на пелевинское произведение; в конце же сформированное впечатление разрушается, и, перечитывая «Нику», мы острее обращаем внимание на встречающиеся в тексте противоречия, моделируем иную художественную реальность, получаем другую интерпретацию рассказа: это уже не «Легкое дыхание. Версия 2.0», а история об онтологическом одиночестве, от которого никто из нас не застрахован, более того – на которое каждый из нас обречен.

Этот рассказ интересен тем, что на поверхностном уровне демонстрирует и важность второго прочтения, и важность внимания к разного рода «странностям», на первый взгляд, совершенно случайным (например, пощечина за разбитую сахарницу или указание на низменные физиологические потребности героини). Пелевин оставляет подсказки, но, подчиняясь читательской инерции, зачастую мы склонны их не замечать – возможно, потому, что они входят в конфликт с заданной сюжетной моделью.

Алексей Варламов, «Душа моя Павел»

Недавно я прочитал роман Алексея Варламова «Душа моя Павел». С одной стороны, время, представленное в книге, – начало восьмидесятых – очень сильно непохоже на современность, с другой стороны – во многом перекликается с ней: та же «эпоха перемен», то же мироощущение студентов, в каких-то моментах очень близкое моему. С этим романом будет особенно интересно познакомиться людям, связанным с филологическим факультетом МГУ, поскольку в тексте содержится множество знакомых именно нам деталей: Первый гуманитарный корпус, поточные аудитории, лекторы, атмосфера…

Дмитрий Глуховский, «Сумерки», «Будущее», «Текст», «Пост»

Дмитрий Глуховский, творчество которого меня очень заинтересовало в последнее время, – автор, более знакомый массовому читателю (но это вовсе не значит «плохой»). Мне импонирует, что ему удается быть разным в своих произведениях, успешно экспериментировать со стилем, делая каждый новый роман непохожим на предыдущий. И за это ценишь его как мастера, ведь писатель идет по пути наибольшего сопротивления, ставит перед собой новые художественные задачи. Он мог бы, например, создавать исключительно постапокалиптические произведения, которые неплохо продаются, но написал и мистический роман «Сумерки», и антиутопию «Будущее», и реалистический роман «Текст». Последнее время Глуховский работает в интермедиальном ключе. Так, например, он записал аудио-версию книги «Пост», талантливо озвучив всех своих персонажей. Прочитав этот роман, я решил прослушать некоторые моменты в исполнении самого автора и был впечатлен его актерским мастерством.

Евгений Водолазкин, «Авиатор»

Написанный после триумфального «Лавра» роман Евгения Водолазкина «Авиатор» запомнился мне в первую очередь тем, что имеет непосредственное отношение к эпохе Серебряного века. Главный герой Иннокентий Петрович Платонов был экспериментально заморожен в 1930-е годы и очнулся уже в 1999 году. Прослеживая его судьбу, Водолазкин фокусируется на изменении бытовых, жизненных реалий, разделяющих две столь разные эпохи. В то же время автор убедительно показывает, что некоторые стороны человеческой природы всегда остаются неизменными, универсальными.

Этот роман написан в форме дневниковых записей трех людей: протагониста, доктора Гейгера и Насти, внучки возлюбленной героя. Должен признаться, что мне всегда больше нравилась форма перволичного повествования, поскольку она требует от читателя больших интеллектуальных усилий: мы должны представлять, в чем рассказчик обманывает нас, что он недоговаривает и почему так делает. В третьеличном же повествовании всегда есть фигура автора-повествователя – посредника между нашей и эстетической реальностью. Неважно, всеведущий он или старается быть объективным, – все равно мы принимаем на веру все, что он говорит, – таковы законы восприятия художественного.

Евгений Степанов, «Поэт на войне. Николай Гумилёв. 1914–1918»; «Летопись жизни Николая Гумилёва на фоне его полного эпистолярного наследия»

«Поэт на войне» – внушительное исследование, прослеживающее путь Николая Гумилёва на фронтах Первой мировой войны. Степанов связал стихотворные и прозаические произведения Гумилёва (в частности – «Записки кавалериста») с конкретными военными событиями, местами, где побывал его герой, географическими картами, выписками из отечественных и зарубежных архивов. Автором документальной хроники была проведена очень большая работа, которая показывает, что даже спустя сто лет можно восстановить жизнь поэта на фронте с точностью до одной недели.

Еще одно многотомное издание, которое успел подготовить Евгений Степанов, – «Летопись жизни Николая Гумилёва на фоне его полного эпистолярного наследия». Здесь представлен масштабный комментарий к письмам Гумилёва: всю дошедшую до нас корреспонденцию поэта Степанов собрал и прокомментировал с опорой на большое количество научных и литературных источников. Мне всегда нравились труды, которые не только открывают что-то новое, но и систематизируют уже существующее, проводят детальный обзор того, что уже было издано. Подобная работа кажется менее интересной, но и в ней бывают свои ценные открытия.

Подготовила Надежда Михалкина