Смерть — единственное, в чём нет сомнения. Круглый стол об Ингмаре Бергмане

На предпоследнем, юбилейном кинофестивале в Каннах шведский режиссер Ингмар Бергман получил «Пальмовую ветвь» за вклад в киноискусство. Нынешний 1998 год объявлен в Швеции годом Бергмана, которому летом исполнилось 80 лет. Фильмы режиссера стали классикой кинематографа. Не так давно по российскому телевидению прошла ретроспектива его фильмов; несколько раз показывали картину «Седьмая печать». Именно ей был посвящен очередной круглый стол в редакции «ТД».

В нем приняли участие сотрудники газеты: Владислав Томачинский и Сергей Сысоев, аспиранты филфака МГУ, Максим Большаков, студент истфака МГУ, Дмитрий Ивлянов, кинолицеист, Татьяна Москвина-Ященко, киновед, а также редактор журнала «Искусство кино» Татьяна Иенсен.

«И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде "полынь"; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

Апокалипсис, 8:1-11

«Это современная поэма, оснащенная средневековыми аксессуарами, достаточно вольно толкаемыми. Рыцарь возвращается из крестового похода совершенно так же, как в наши дни солдаты возвращаются с войны».

Ингмар Бергман

Владислав ТОМАЧИНСКИЙ: Я смотрел много фильмов Бергмана. Но ни один не произвел на меня такого впечатления, как «Седьмая печать». Здесь особенно сильно проявилось, что Бергман — сын пастора.

Этот фильм мог быть только черно-белым. Такова его эстетика — эстетика притчи, где скупыми, но яркими средствами говорится о самом важном, ставятся «проклятые вопросы». В «Седьмой печати» потрясающий аскетизм формы, усиливающий выразительность образов и силу идей.

Рамка, которой очерчен фильм, — чтение отрывка из «Откровения Иоанна Богослова» о снятии седьмой печати. Несмотря на внешнее сходство предвещаемых событий — громы, молнии, моры (в фильме — чума), кровь и смерть, когда все восклицают «Судный день!», — главные события фильма происходят в душе каждого героя.

Это фильм не о торжестве Смерти, которая является одним из главных персонажей «Седьмой печати». Да, она присутствует и в песнях актеров, и в торжестве чумы, и в кострах инквизиции, и в безумных шествиях бичующихся фанатиков, и даже в кабинке принимающего исповедь. «Никто не уходит из моих рук», — говорит Смерть. Самым ярким тому доказательством становится конец паяца: инсценировав самоубийство, чтобы избежать наказания («я прекрасно сыграл эту роль»), он влезает на дерево, чтобы спокойно переночевать. Пришедшая Смерть не торопясь пилит это дерево, и никакие восклицания («Неужели нет никаких льгот для актеров? Неужели нет хоть маленькой дырочки, чтобы вылезти?») не могут ничего изменить. И даже актеры Йоф и Мия с сынишкой Микаэлем, убежав от Смерти, в конце концов не избегнут ее.

И все же это фильм не о смерти, а о поисках Бога. Художественный аскетизм картины еще и в том, что Сам Господь остается за ее рамками, за той гранью, горизонтом, куда тянет за собой героев Смерть в конце фильма. «Почему же Он все время скрывается, прячется от человека?» — восклицает Рыцарь. Искусство и не должно показывать Бога — оно говорит о людях.

Максим БОЛЬШАКОВ: Подлинное искусство, как мне кажется, призвано не столько объяснять что-либо, сколько задавать такие вопросы, на которые каждый человек просто обязан дать самому себе предельно честный и четкий ответ. Фильм «Седьмая печать» со всей жестокостью и беспощадностью ставит один из главных вопросов — вопрос о смерти.

Ключевая фигура «Седьмой печати» — это Рыцарь Антониус Блок, самый трагический, но вместе с тем и героический образ фильма. До последнего момента Рыцарь ищет Бога. Искушения, которые выпадают на его долю, невыносимы. Крестовый поход, в который он уходит в день свадьбы, оказывается жестокой и к тому же не очень удачной авантюрой. Вернувшись, Рыцарь видит «черную смерть», пожирающую целые города; процессии флагеллантов, в животной истерике бичующих себя «во имя Господа» и проклинающих мир; колдунью, почти девочку, сжигаемую на костре за служение дьяволу... Бездна зла, которая окружает его, неисчерпаема. Однако Рыцарь не оставляет своих поисков, хотя и признается сам себе, что хотел бы убить в своей душе Бога. Голос Божий звучит в каждом человеческом сердце, и заглушить его можно, только обманув и предав самого себя. Рыцарь не может обмануть и предать.

Так почему же тогда Господь все время «ускользает» от него? У каждого своя дорога к Богу. Путь Рыцаря — это долгий путь скитаний.

Дмитрий ИВЛЯНОВ: Рыцарь — единственный человек, который заявляет в фильме свое отношение к идее «несуществования Бога». Этим он мне близок. Ведь для него мысль: «Если Бога не существует, то вся жизнь превращается в бессмыслицу» — стала основой многолетних поисков и накопления духовного опыта. Весь мир боится смерти. Никто не задумывается о значении Бога и смерти в своей жизни. Рыцарю даже Смерть говорит, что все люди живут и не задумываются над этим. Для них это нормально, но это дико для Рыцаря. Он чувствует в себе Бога. Он говорит: «От чего я никак не могу убить в себе Бога?» Это важно, что он видит Бога не в видении или страхе, или смерти, или человеке. Он видит Бога в себе, в своем сознании, своих чувствах. И так явно, что он даже не может Его убить в себе. Бог в нем есть, он Его ощущает и он ищет Его прикосновения, подтверждения.

Сергей СЫСОЕВ: Рыцарь все время носит смерть как бы в самом себе. Ведь он человек принципов. И его принципы, его убеждения в конце концов — перед лицом вечности — становятся просто предубеждениями, которые мешают его духовным поискам и делают его беззащитным перед смертью. А вот для актера Йофа все наоборот. Он не случайно остается в живых — он ведь со Смертью не играет...

У Рыцаря есть свой жизненный, или, так сказать, рыцарский кодекс (представление о том, каким должен быть человек, каким должен быть рыцарь, в чем смысл человеческой жизни и т.д.) — и вот к этому всему, несмотря ни на что, он стремится. В некотором смысле он живет не естественной жизнью, а по придуманным правилам. В этом нет ничего плохого, пока за этими правилами не теряется жизнь, пока Рыцарь не принимает правила своей жизни за что-то абсолютное. Актер же живет совершенно иначе, естественно, и у него не заявлена так остро тема смерти. У него естественная вера, естественное знание... Все люди, конечно, имеют принципы и убеждения, но вопрос стоит так: либо человек для принципа, либо принцип для человека. Почему Смерть не увидела, не настигла, не тронула Актера? Он берет пример с птиц, с деревьев, с травы, он не отождествляет себя со своими убеждениями. А вот с Рыцарем Смерть просто сроднилась, его же принципы и убивают его, не давая жить просто. Если Рыцарь — Антониус Блок — хочет знания, то Йоф берет жизнь как данность. Он не говорит, что хорошо, а что плохо, и выигрывает именно в своей простоте. Рыцарь же — человек, знающий, что такое хорошо и что такое плохо. Или, по крайней мере, желающий знать. Но заранее знать, что хорошо, а что плохо, нельзя. Это узнается только из конкретного жизненного опыта. Показательно, что Рыцарь привез из крестового похода некое снадобье (какой-то наркотик, вероятнее всего). И он дает его прекрасной псевдоведьмочке (которую сжигают на костре охотники за ведьмами, профессиональные инквизиторы), чтобы ее страдания были менее ужасны. Так вот, само знание Рыцаря о том, что должно, а что не должно, есть своеобразный наркотик, уводящий его из реальной жизни, делающий его бесчувственным к окружающему миру и беззащитным перед ним. Кажется, таков удел всех, кто участвовал в какой-нибудь «справедливой войне», «священном походе» — избавляться от убеждений, или же — как это произошло с Рыцарем — убеждения избавятся от них.

В. Т.: Но для Рыцаря главное — «мысль разрешить». Он играет в шахматы со Смертью, чтобы выиграть время и обрести Бога, Которого он не нашел в крестовом походе. Рыцарь — не безумец и не фанатик; он ценит простые радости земной жизни: блюдо с земляникой, компанию комедиантов, прекрасный вечер на берегу моря, воспоминание о котором он обещает сохранить, «как эту чашу, до краев полную парного молока». Но он ищет Бога, и он «устал от неприятного общества — от себя самого». Он спрашивает всех: «ведьму», приговоренную к сожжению, актеров, саму Смерть — о Боге. «Когда ты перестанешь задавать вопросы?» — говорит последняя. «Никогда», — отвечает Рыцарь. Человек, который так ищет Бога, не бывает посрамлен. И, проиграв Смерти шахматную партию, он достойно встречает черного гостя в своем замке. В этот момент прихода Смерти каждый из героев раскрывается наиболее полно.

Супруга Рыцаря спокойно и вежливо приглашает Смерть к столу; девушка встает на колени; кузнец начинает оправдываться и прижиматься к жене; и только Рыцарь молится. Он молится не только о себе: «Господи, где бы Ты ни был, помилуй нас!» — не обращая внимания на смех оруженосца. А тот говорит: «Эх, дал бы я тебе слабительного, чтобы тебя прочистило от твоих грез». В этой обнаженности различных мировосприятие, которая предстает перед лицом смерти, — несомненная художественная правда Бергмана. Жизнь каждого из героев принесла свои плоды. Рыцарь получил ответ на свой вопрос: «Что станет с нами, жаждущими, но не сподобившимися веры?» Они уверуют.

Сам Бергман так сказал о своем фильме: «"Седьмая печать" — это аллегория на очень простую тему: человек, его вечные поиски Бога и смерть как единственное, в чем нет сомнения».

М. Б.: В отличие от Рыцаря семья комедиантов живет не в «мире вопросов», а в «мире ответов». Они смотрят вокруг радостными и благодарными глазами, и поэтому видят Бога. Радость этого видения столь сильна, что Йоф не может не поделиться им с окружающими. Естественно, ему никто не верит. При всех своих недостатках это светлый образ, иллюстрирующий евангельскую истину о том, что только «чистые сердцем Бога узрят». Не случайно только семья артистов убегает от смерти...

Татьяна ИЕНСЕН: Потому что Йоф и Мия умеют любить друг друга, жизнь, простые вещи — запах земляники в парном молоке. Вокруг чума, Смерть с косой ходит, а они улыбаются, им есть чему радоваться, есть за что Бога благодарить. Они хоть и бедные бродячие комедианты, то есть вечно голодные, всеми презираемые и чуть что гонимые, но, как писал Бергман, «без всяких неврозов». Наверное, поэтому они легко и просто верят в чудеса, в мир невидимый. Йоф — единственный, кто видит Смерть, играющую с Рыцарем в шахматы, он видит ангелов, видит, как ему улыбается сама Божия Матерь «в золотой короне и в синем платье с золотыми цветами», которая учит Младенца ходить и которая так близко, что «дотронуться можно». Рыцарь тоже живет в мире призраков, но это фантомный мир, до «Живаго Бога» здесь далеко. Для Рыцаря вера — это мученье. «Будто любишь кого-то, кто прячется во тьме, и как ни кричи — его не докричишься».

Д. И.: Я согласен с тем, что Рыцарь — трагическая личность. Кадр «на исповеди» с этой точки зрения просто замечателен: с двух сторон массивная решетка, а спереди непонятно, то ли стена, то ли черная бездна. Но почему я Рыцаря так люблю. Потому что он ищет. И в итоге, как я понимаю, что-то находит. Ну если не Бога, то, наверное, свою систему ценностей, свое место в жизни, свое отношение к окружающим, и, самое важное, к самому себе. Через весь фильм проходит образ шахматной игры, все действие происходит между шахматными турами Рыцаря со Смертью. И именно в это время Рыцарь узнает, что в мире действительно любовь есть. Это происходит тогда, когда Мия с нежностью предлагает ему простую миску земляники и чашу молока. Он признается, что это будет его самое светлое воспоминание. И произносит он это с простой зарностью.

Татьяна МОСКВИНА: Рыцарь произносит большой монолог, когда эту чашу принимает. Он вспоминает всю свою жизнь! Эмоция прорывается в слово. Он всю жизнь через эту чашу с земляникой осмысливает. Монолог звучит как исповедь. А вот исповедь перед «священником» в храме мало имеет общего с покаянием. Стена в этом эпизоде символ страшного одиночества.

Т. И.: Образ Рыцаря в фильме по-настоящему трагичен. По сути, это трагедия героя постницшеанского времени. Рыцарь хочет «убить в себе Бога», но Он продолжает «больно и унизительно» жить в нем. С одной стороны, Рыцарь хочет «не веры, не допущения, но знания», с другой — жаждет, чтобы Бог протянул ему «Свою руку, открыл Свое лицо, заговорил» с ним. Он взывает к Нему во тьме, но ему часто кажется, «будто там никого и нет». Бог и ничто. Вера и знание. Эти испокон веку существующие противостояния сегодня обнажены, как никогда ранее.

Бергман писал, что «Седьмая печать» для него — это последний фильм, где соблюдено «относительное перемирие» между детской набожностью и едким и беспощадным рационализмом и агностицизмом, которые, как известно, возобладали в его дальнейшем творчестве. «Потустороннего, казавшегося ранее таким пугающим и загадочным, не существует. Все находится по эту сторону. Сперва человек есть, а потом его нет. Это прекрасно», — убежден Бергман в настоящее время. Но уже в «Седьмой печати» оруженосец Рыцаря Ионс довольно грубо, однако последовательно и емко выражает подобное мироощущение. Смерти он не боится, Бога не стыдится, а «страшные сказки про Бога-Отца, ангелов, Иисуса Христа и Святого Духа» не очень его пронимают. Даже в финале при виде Смерти он не перестает глумиться над заботами хозяина, касаемыми вечности. Хотя в целом «Седьмая печать» — это фильм переходный, отражающий раздвоенность рефлектирующего сознания художника, который пытается избыть подобным самовыражением испепеляющий его с детства страх смерти. Но это не то, что мы называем страхом Божиим; это, скорее, животный, плотский страх, в котором нет места ни покаянию, ни молитве. Бергман говорит, что это «кумир», которого мы «нарекаем Богом», и от которого он сам пытался избавиться, в том числе и посредством этого фильма. Однако, как известно, произведение искусства не всегда и не во всем адекватно авторским сверхзадачам. Бергман, не испытывающий «ни малейшей симпатии» к той «роковой человеческой породе фанатиков», к которой принадлежит Рыцарь, пристально глядящих мимо людей на некую невидимую цель, тем не менее позволяет главному герою, не раз заявляющему о своем безразличии к окружающим, совершить «осмысленный и важный поступок», наверное, самый значимый в его жизни. Он отвлекает смерть, роняя все фигуры с шахматной доски, чтобы Йофу и Мне удалось скрыться. И видимо, поэтому в финальной сцене последние слова Рыцаря уже покаянные: «Господи, помилуй нас, ибо мы слабы, мы боимся, мы ничего не знаем». Бергману, быть может, и помимо его воли, но ради правды искусства пришлось уступить своему герою, который в последний раз горячо и искренне, как в детстве, молится: «Господи, где бы Ты ни был, ведь есть же Ты где-то, помилуй нас».

Т. М.: Но ведь в этой молитве преодолено одиночество, люди вместе, они уже не испытывают страха смерти, не чувствуют пустоты. Какие христианские мысли стоят за всем этим в конечном итоге. Я прочитываю последний кадр не как момент смерти, а как момент перехода. И семья актеров видит, что все идут в пляске смерти, взявшись за руки. В данном случае смерть не так страшна, как в эпизоде сожжения на костре. И, быть может, луч света, падающий в этот момент на Рыцаря есть знак озарения, нового знания, которое уже не открыто Актеру, но открыто Рыцарю. Только он знает, что смерть не страшна.

М. Б.: Но смерть для человека — это катастрофа потому, что человек не есть только душа. Смерть — это следствие греха. Эта катастрофа преодолевается воскресением Христа. Но никакой идеи воскресения в фильме нет. Зато есть почти сартровская тошнота, которая подступает к Оруженосцу в тот момент, когда перед лицом смерти он слышит молитву Рыцаря.

Т. М.: Есть видение Йофу Девы Марии с младенцем. Есть присутствие смерти, но есть и момент преодоления страха смерти. Есть момент соборности. Есть момент обретения любви. У меня лично, когда я смотрела фильм, не было чувства страха.

М. Б.: Мне же кажется, что вообще весь фильм — страх, потому что он о смерти, а смерть — это неизвестность. Где неизвестность, там страх. Смерть одна ставит все точки над i в человеческой жизни. Она — единственный порог между временем и вечностью. Важно, чтобы он не вел в пустоту. Впрочем, пытаться извлечь какую-то однозначную мораль из фильма Бергмана, по-моему, занятие бесполезное: «Седьмая печать» отнюдь не дидактическое произведение. Фильм глубоко экзистенциален, он не дает готовых истин, а переворачивает душу, заставляет зрителя пережить новые для себя ощущения, встать на грань вечности, задуматься о смысле собственного существования. Именно поэтому он может приблизить человека к вере — может быть, даже вопреки замыслу его автора.

Впервые опубликовано в газете «Татьянин день», № 26, ноябрь 1998 года