Кое-что о мужской дружбе
• Текст: Мария Строганова.
***
О дружбе много не говорят. Любовь воспевается, обсуждается, хулится и славится, она всегда «на пике». Дружба спокойна и повседневна. Но именно в этой повседневности кроется её превосходство, ведь дружба — только разновидность любви.
О дружбе двух английских писателей Джона Толкина и Клайва Льюиса, которого друзья звали просто Джек, написано немало книг. Одна из них — самим Льюисом. Целая глава эссе «Любовь» посвящена дружбе. Дружбе, которая сделала Льюиса тем человеком, которого мы знаем ныне — знаменитым на весь мир писателем, богословом и учёным. Дружбе с Толкином.
Почему эта дружба с Толкином и дружба вообще как некое чувство так много значили для Льюиса? Придется начать издалека. В автобиографии «Настигнут радостью» описана история обретения Льюисом веры. Потеряв её в детстве, до тридцати лет он был скорее атеистом, чем даже агностиком. Но, изучая мировую литературу и философию, а затем став преподавателем, он постоянно сталкивался с самыми напряженными результатами человеческой мысли, попытками объяснить мир, человека, жизнь. Он не мог не откликнуться на этот призыв «осмыслить» свое существование.
Мы дети своего века, информационного века. Мы обладаем огромными слоями и пластами информации, но пользуемся лишь коркой, да и то с края — тем, что актуально, что «в тренде» и насущно. Вряд ли мы можем представить в полной мере, какими фундаментальными знаниями мировой литературы и мировой философии обладал Льюис, открывавший для себя на основе всей этой глыбы знание Бога.
Клайв Стейплз Льюис
Для Льюиса поиск Бога не был целью, он не искал специально, он даже часто не мог объяснить себе, что ищет: «Я еще не спрашивал, к Кому я стремлюсь, я спрашивал лишь — чего я хочу?» Но весь тот груз знания, которым обладал Льюис, в один прекрасный момент открыл недавнему студенту парадокс, что любой изучаемый им писатель или философ, который «не страдал религиозной манией», не представляет никакого интереса. «Им не хватало глубины, они были простоваты, грубость и напор бытия не проступали в их творениях». «Словом, — приходит к выводу Льюис, — приходилось переиначить знаменитую строчку из «Песни о Роланде»: «Христиане не правы, но все остальные скучны». Вскоре и этой колеблющейся убежденности в неправоте придёт конец.
Что стало последней каплей? Может быть, «Вечный человек» Честертона, прочитав которого, Льюис увидел, что христианский взгляд на историю не только возможен, но и разумен и последователен? «Как вы помните, я и раньше считал Честертона самым разумным человеком на свете, «если оставить в стороне его христианство». Ну так вот, теперь у меня выходило (разумеется, словами это выразить я не мог), что и христианство весьма разумно, «если оставить в стороне христианство».
Или на него повлияли метания одного из его знакомых? «В начале 1926 года самый твердолобый из всех моих знакомых атеистов явился ко мне, уселся возле камина и заявил, что доказательства исторической подлинности Евангелий чересчур сильны. «Чушь какая-то, — ворчал он. — Все эти «умирающие боги» у Фрэзера... Нет, просто чушь! Прямо кажется, что один раз это и в самом деле произошло». Это было потрясение, живая угроза. Мир рушился, ведь «этот человек ни раньше, ни позднее не проявлял ни малейшего интереса к христианству».
Или причиной стала дружба с Толкином?
Доподлинно, из уст самого Льюиса мы знаем только одно: именно Толкин стал тем человеком, который помог «преодолеть последнее препятствие».
Первая встреча двух английских писателей состоялась 11 мая 1926 года на собрании английского факультета в Мертон-Колледже. Толкин был практически одинок: участвуя в Первой мировой войне, он потерял в битве на Сомме двух лучших друзей. Новых так и не появилось. Клайв Льюис, или просто Джек, — новичок, недавно избранный членом колледжа и наставником по английскому языку и литературе, заинтересовал Толкина сразу. А Льюис записал в своем дневнике, что Толкин — «спокойный, бледный, болтливый типчик», и добавил: «совершенно безобидный, ему бы только встряхнуться малость».
Льюис был склонен относиться к Толкину настороженно: «С самого моего рождения меня предупреждали (не вслух, но подразумевая это как очевидность), что нельзя доверять папистам; с тех пор как я поступил на английское отделение, мне вполне ясно намекали, что нельзя доверять филологам. Толкин был и тем и другим». Но вскоре они стали неразлучны. В мае 1927 года Толкин включил Льюиса в число «Углегрызов» (так назывался клуб, организованный Толкином), чтобы он мог участвовать в чтении исландских саг. А 19 сентября 1931 года Льюис, по собственному признанию, совершил то, к чему стремился, но никак не мог достигнуть — стал христианином. Четыре года дружбы дали свой неизбежный результат.
Джон Толкин
Что же такое мужская дружба в понимании Льюиса? Что это за чувство, которое может если не изменить человека, то по крайне мере помочь ему измениться? Обратимся к главе о дружбе из эссе «Любовь» и, возможно, найдём ответ на эти вопросы.
Начинает Льюис с того, что показывает, чем дружба отличается от привязанности и любви. «Конечно, все согласятся, что кроме семьи мужчине нужны и друзья», — пишет он. Но «мы не ценим дружбы, потому что ее не видим. А не видим мы ее потому, что она из всех видов любви наименее естественная, в ней не участвует инстинкт, в ней очень мало или просто нет биологической необходимости». Именно поэтому дружба не уподобляет нас животным, отдаляет от природы и материального мира и делает подобными «богам и ангелам».
Заявляя это, одновременно Льюис тонко и быстро разделывается с любыми попытками представить мужскую дружбу как «однополую влюблённость»:
«Если вы скажете, что всякая дружба осознанно гомосексуальна, все поймут, что это ложь. Если вы спрячетесь за вышеприведенными словами, получится, что друзья и сами ничего не знают об ее истинной сути. <…> Те, кто видит в дружбе лишь скрытую влюблённость, доказывают, что у них никогда не было друзей. Кроме них, все знают по опыту, что дружба и влюблённость совсем непохожи, хотя их можно испытывать к одному и тому же человеку. Влюблённые все время говорят о своей любви; друзья почти никогда не говорят о дружбе. Влюблённые смотрят друг на друга; друзья — на что-то третье, чем оба заняты. Наконец, влюбленность, пока она жива, связывает только двоих. Дружба двумя не ограничена, втроем дружить даже лучше».
В отличие от влюблённости «дружба почти не знает ревности». Конечно, похожих людей немного, но «в идеале дружба может соединять сколько угодно друзей. Этим она «близка по сходству» к раю, где каждый видит Бога по-своему и сообщает о том всем другим». Он подмечает, что в книге пророка Исайи серафимы, высшие ангелы, свидетельствуя о святости Бога, взывают: «Свят, свят, свят!..», и обращаются они при этом именно друг ко другу (Ис. 6:3). «Дружба — умножение хлебов; чем больше съешь, тем больше останется», — писатель проводит параллели с евангельскими сюжетами.
Затем Льюис рассказывает, как появляется мужская дружба, как она рождается из приятельских отношений, и на чём она зиждется:
«Дружба начинается с вопроса: «Как, и ты это знаешь? А я думал, я один…». Подобно тому как первобытные охотники во время охоты замечали, что «олень не только съедобен, но и прекрасен; что охотиться весело, а не только нужно; что боги святы, а не только сильны», люди, вдруг осознав, что они не одиноки в своих изысканиях, могли поделиться своими открытиями, и тогда «рождалась дружба, а вместе с ней — искусство, спорт или вера».
Льюис очень современен и понятен нам в своих умозаключениях. Возможно, дело в том, что он говорит о непреходящих вещах? Какому-либо подростку, пытающемуся «завести друзей», было бы весьма полезно прежде, чем предпринимать какие-либо попытки, услышать эти слова:
«Трогательные люди, которые хотят «завести друзей», их никогда не заведут. Дружба возможна только тогда, когда нам что-то важнее дружбы. Если человек ответит на этот вопрос — «Да плевал я на истину! Мне друг нужен», он может добиться только привязанности. Здесь «не о чем дружить», а дружба всегда «о чем-то», хотя бы это было домино или интерес к белым мышам».
Или возьмём старую поговорку «друг познается в беде». Льюис и здесь ломает стереотипы:
«Многие скажут мне, что без дружбы не выжить человеку. Они имеют в виду не друга, а помощника, союзника. Конечно, друг, если нужно, даст нам денег, выходит нас во время болезни, защитит от врагов, поможет нашей вдове и детям. Но дружба не в этом. Это скорей помехи <…> Нам очень жаль, что представился случай оказать помощь, — ведь это значит, что друг был в беде, а теперь, ради Бога, забудем об этом и займемся чем-нибудь стоящим!»
Дружба приносит пользу? Весьма относительное заявление. Она может приносить и пользу, и вред, кроме того, сама «дружба о пользе не думает, польза для нее — отход производства». Дружба также бесполезна и не нужна, «как философия, как искусство, как тварный мир, который Бог не обязан был творить. Она не нужна жизни; она — из тех вещей, без которых не нужна жизнь». И друзьям-мужчинам это особенно очевидно:
«Поистине, прекрасны часы, когда четыре или пять человек пришли под вечер в свой кабачок или сидят дома, у огня. Вино — под рукой, все открыто уму, обязанностей нет, все равны и свободны, словно сегодня познакомились, хотя, быть может, многолетняя привязанность, кроме дружбы, соединяет нас. У земной жизни нет лучшего дара. Кто заслужил его?»
Дружба — это государство в государстве. Льюис утверждает, что именно потому она опасна и столь не любима начальством, ведь друзьями сложно управлять. Впрочем, здесь есть один нюанс — в зависимости от того, дурной человек дружит или хороший, меняются и последствия дружбы. С одной стороны, «крохотные общины первых христиан выжили потому, что были глухи к голосу «мира сего», а с другой — «преступники, маньяки, педерасты выживают по той же самой причине: они не слышат «внешних — этих лицемеров, черни, мещан, ханжей и тому подобное». Каждая дружба — «предательство, даже бунт».
Льюис рисует фэнтезийную картину, которая вполне могла бы послужить хорошим сценарием:
«Друзьями труднее управлять, труднее склонить их к добру — или ко злу. Если власти распропагандируют нас или просто лишат нас частной жизни и свободного времени и создадут мир, где все — соратники, а друзей нет, мы предотвратим немало опасностей и потеряем самую сильную защиту от полного рабства».
Памятная табличка в "Eagle & Child", одном из старейших пабов Оксфорда, где собирались члены клуба «Углегрызов»
Одна из опасностей, грозящей дружбе — элитарность.
«Всякой дружбе — и доброй, и дурной, и просто безвредной — присуща глухота. Даже филателисты резонно не считаются со всеми, кто находит их занятие пустой тратой времени или ничего о нем не знает». Серьезной опасностью такая глухота к чужому мнению становится в дружеских кругах так называемой общественной элиты. Здесь дружба рискует полностью отдалить членов круга от нижестоящих, а как следствие — от понимания проблем и насущных потребностей других, людей вне круга. Если же люди начинают стремиться попасть в круг избранных «спеси ради», дружба исчезает, цель «быть избранными» затмит все остальное — «мы будем «кругом ради круга», самозваной (а потому нелепой) аристократией».
Любому из нас, наверное, доводилось попадать в такую ситуацию, когда мы оказывались «вне круга»: вот студенты в автобусе чересчур, намеренно громко смеются над только им понятной шуткой; вот фанаты футбольного клуба скандируют речёвки, угрожая раздавить вас, если вы не скажите, кто лучше — «Спартак» или «Зенит»? «В сущности, дружба может стоять на этом одном», — говорит Льюис об избранности, но гордыня губит любовь. «Если хотите, дружба уподобляет нас ангелам; но для того, чтобы вкушать ангельский хлеб, человеку нужен тройной покров смирения».
Что касается женщин, то, сокрушается Льюис, мужчины и женщины были изначально разделены обществом: «У них не было общего дела, без которого нет приятельства, порождающего дружбу. Многие мужчины работали, а женщины — нет; иногда они выполняли разную работу». И вроде бы ничего страшного — мужчины пусть дружат с мужчинами, женщины — с женщинами. Но такое положение дел не поняли и не приняли, ведь «в наши дни все наслышаны о разнополой дружбе и от других отстать не хотят».
И здесь точка зрения Льюиса (как мужчины) о женщинах покажется современным женщинам весьма нелицеприятной:
«Мужчины умеют жить чистой мыслью. Они знают, что такое спор, пример, доказательство. Женщина, с грехом пополам окончившая школу и сразу все забывшая, женщина, читающая только журналы мод и умеющая не беседовать, а рассказывать, в круг мыслящих мужчин войти не может».
Более того, женщины все портят, они считают дружбу «заклятой врагиней любви, под которой чаще понимают привязанность, чем влюблённость. Такая женщина перессорит мужа с друзьями или, еще лучше, с их женами. Она будет лгать, клеветать, не догадываясь о том, что после такой обработки муж ее заметно упадет в цене». Что ж, мнение, возможно, устаревшее, но давайте вспомним все те примеры из жизни наших родных или знакомых, когда друзья мужа или возлюбленного казались женщинам враждебной компанией, эдакими «бездельниками-собутыльниками», от которых надо поскорее избавляться, — и тогда взгляды Льюиса не покажутся такими уж старомодными.
Завершает Льюис свое рассуждение о дружбе гимном христианскому смирению:
«Дружба — не награда за ум или вкус, а орудие Божие, с ее помощью Господь открывает нам красоту другого человека. Этот человек не лучше сотен прочих, но мы увидели его. Как и все доброе, красота эта — от Бога, и потому в хорошей дружбе Он ее умножит. Господь, а не мы созывает наших гостей и, посмеем надеяться, правит нашим дружеским пиром. Во всяком случае, так быть должно. Не будем же ничего решать без Хозяина».
Что ж, самое главное в Клайве Льюисе, как писала переводчица Наталья Трауберг, «не ум, и не образованность, и не талант полемиста, а то, что он снова и снова показывает нам не эгоцентрический, а богоцентрический мир». И огромная роль в том, что он начал видеть мир именно таким, принадлежит опыту настоящей дружбы. Именно подружившись с Толкином, убеждённым христианином, Льюис преодолел последнее препятствие на пути к вере и стал христианином. Но это отдельная история.
Мы же воздадим должное дружбе. Благодаря которой два талантливых человека подарили нам сокровище своих фантазий, мыслей, творческих озарений, без которых мир был бы куда менее ярким и интересным. И, может быть, менее понятным.
